Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

– Нет, нет! – Она с энергичным отрицанием и даже испугом замотала головой. – Никогда! Никогда я не скажу, кого ревновала!..

– Да пойдемте, пойдемте же! Я тут совсем рядом живу… Один… Нам никто не помешает, – уговаривал Герасим. И уговорил. И это стало его третьей и решающей ошибкой. В тот же вечер он таки вырвал у Лизы признание в том, кого она ревновала, фактически признание в любви вырвал он. А потом на продавленном диване в нем вспыхнуло ответное чувство.

Ну а дальше все уже было пустяком. После этого же дня она некоторое время жила у Герасима, а затем, чтобы больше не снимать квартиру, он переехал к ней, получил развод, они вскоре поженились и таким образом обрели друг друга. Но по мере того, как Лиза все больше запускала себя, ленилась и явно дряхлела, чувства в Герасиме стали притупляться.

Да если откровенно, чувств-то особенных и не было никогда, был оголтелый секс, было звериное желание, которое с годами все слабело и слабело. Все реже он ее хотел, а она хотела, наоборот, чаще, но до поры не обращала внимания на его холодность.

А вот когда Герасим влюбился в хорошенькую девушку из соседнего дома, а знакомство произошло посредством собак, которых он и эта девушка выгуливали в их совместном дворе; когда он с девушкой стал все чаще гулять вдвоем, без других собачников, а Лиза все видела из окна; когда Герасим стал дома слишком уж задумчивым и мечтательным, особенно после прогулок; и когда Лиза уверилась наконец в том, что ее подозрения правильны, – вот тогда-то она проснулась, и последовал сильнейший приворот.

А Вета, случайно услышав из-за двери какие-то заклинания, заинтересовалась и через щелочку неплотно прикрытой двери увидела, как мать колдует над фотографией Герасима и фотографией той девушки, которую она добыла неизвестно каким путем. Там были еще какие-то вещи, что-то из предметов его одежды, какие-то порошочки, комочки, фигурки, иголки. Мать потела и напрягалась, так как приворот и отворот в одном флаконе требовал усилий непростых. При этом он был еще многоступенчатым и избирательным. Избирательным в том смысле, что надо было сделать так, чтобы Герасим налево ходить мог, мелкие шалости ему позволялись, но чтобы влюбиться и уйти из дому он не мог никогда. Надо было посадить его на цепь, однако достаточно длинную, чтобы за угол он еще мог забежать, но со двора, далеко от будки – ни-ни!

Короче, кончилось тем, что девушка из соседнего дома тяжело заболела, лицо ее покрылось трудно излечимой экземой и хорошеньким быть перестало. Через год она с родителями вообще переехала в другой район. А Герасим так же внезапно охладел к прогулкам с собакой, ему даже приходилось напоминать, что пора вывести пса. Лиза его привязала так, как хотела. Когда Вете исполнилось 14 и мать стала потихоньку обучать ее некоторым аспектам своего искусства, Вета призналась ей, что видела, как мама обеспечивала себе, так сказать, избирательную верность Герасима. И мама, опрометчиво гордясь перед дочерью своей силой, рассказала ей обо всем: и о том, как она получила Герасима, и о том, как она его потом привязала навсегда. Она сказала тогда Вете, что могла бы сделать даже так, чтобы он заниматься сексом вообще не смог больше ни с кем, кроме нее; ни с одним человеком, ни с одной самой распрекрасной и умелой женщиной мира; чтобы он мужчиной мог быть только с ней, а со всеми другими – только импотентом. Могла бы, но не сделала; до такой уж степени ей это было не нужно. Зря рассказала, потому что, как говорят, против лома нет приема, кроме лома. А Вета таким другим ломом (и гораздо более страшным) уже через год была готова стать. Рассказы матери после шестой бутылки пива о становлении ее взаимоотношений с Герасимом не только не прибавили в дочери уважения к ней, но вместе с навязанным суженым-колдуном, вместе с насильственным открытием третьего глаза, вместе с ее неряшливостью и бардаком в доме, а главное, вместе с тем, что мать не давала ей свободы выбора и все пихала в такие же колдуньи – все это на фоне возникшего чувства к бедному Герасиму строило железобетонную конструкцию протеста и ненависти Веты к своей матери.

«Бедная Лиза» Карамзина входила в программу внеклассного чтения в их школе. Мама Лиза сама переделала в сознании Веты это расхожее понятие – в «Бедный Герасим». Он, бедный, действительно так и не познал из-за матери ни настоящей любви, ни стоящей женщины, он и не подозревал, что гуляет по жизни на длинном поводке, в строго ограниченном маминой волей пространстве. «Ничего, – думала девочка Виолетта, – скоро я взорву этот дом к чертовой матери! Я освобожу Герочку, моего хорошего, заколдованного моего! Я его расколдую, моего родного, от чар злых, от любви худой, от приворота черного». Так приговаривала про себя Виолетта, вполне в стиле своей бабушки, которая в детстве рассказывала ей сказки. Но она совершенно упускала из виду, что, расколдовав его и заставив полюбить безоглядно и безнадежно себя, она бросит тем самым бедного Герасима из огня да в полымя.

Глава 14

Соблазнение Герасима или «плановое изнасилование»

Отбить сожителя у матери казалось Вете сущей безделицей, особенно после удачного вояжа в Севастополь. Город, который она запомнит навсегда, потому что он подарил ей ощущение женской власти и уверенность в собственной привлекательности. Другого термина по отношению к Герасиму, кроме как сожитель, Ветина душа не принимала. Ну не мужем же его называть! Какой он муж, если живёт с матерью под гипнозом. Тогда уж надо было бы называть его приворотным мужем. И уж никак не любовником, словом, родившимся из слова «любовь». О любви там и речи не было, той самой – большой, светлой и красивой. В помине не было. А значит, просто сожитель, у которого жизнь в этом доме с этой теткой не более чем привязка, от которой он не в силах избавиться. Ничего, Виолетта ему поможет.

И предстоящая интрига казалась ей легкой, безмятежной и увлекательной прогулкой по парку любви, с участием всевозможных аттракционов – «американских горок», «комнаты страха», стрельбы по мишеням, «полета на ковре-самолете» и еще многого другого, что сопутствует каждой нетривиальной любовной истории. Успеху Ветиной затеи способствовала и сама мать, находящаяся сейчас, мягко говоря, не в лучшей форме, но не принимающая с непростительным легкомыслием во внимание этот тревожный фактор. Постаревшая и сильно подурневшая в свои 40 с лишним, она все равно продолжала вести себя, кокетничать и одеваться, как юная красотка. Она не желала понимать, что брючки того же размера, что 20 лет назад, ей уже не идут, но упорно продолжала втискивать в них свой разбухший от пива зад; что в топ-маечках на голых обвисших грудях она выглядит и смешно и страшно, так же, как выглядел бы, скажем, борец сумо на гимнастическом бревне. Но мать продолжала думать, что она неотразима. И жутко удивлялась, что на нее уже не оборачиваются на улице, а некоторые даже шарахаются. Менялась она только с пациентами. Серьезность происходящего, сознание важности и необходимости своей миссии диктовали ей соответствующее серьезное и строгое поведение. Но во всех остальных местах, кроме работы, она вела себя так, будто ей вчера исполнилось 20, и все от нее без ума. Априори. Без вопросов. И поведение юной красавицы делало толстую старую тетку еще более жалкой. У Виолетты такие манеры матери вызывали не сочувствие, а злорадство, они лишь облегчали ей задачу сделать Герасима Петровича счастливым и свободным. Вот только… на сколько дней?..

Вернемся теперь к началу повествования. Пора признаться, что стартовая фраза «Виолетту наконец-то изнасиловал отчим» имела только одну цель – привлечь внимание своей наглостью и даже непристойностью, хотя… хотя была еще и скрытым издевательством по отношению к рыночному интересу.

«Изнасилования», как вы уже догадываетесь, никакого не было. Вета приехала из Севастополя загоревшей, прелестной, молодой девушкой, отвечающей всем параметрам матерой искусительницы, несмотря на свой невинный (только в цифрах) возраст. Началась многонедельная провокация Герасима. Такая, что набоковская Лолита показалась бы по сравнению с Ветой замшелой старой девой с поясом верности, запертым на ржавый амбарный замок. Стоит ли говорить, как тяжело было Герасиму Петровичу бороться с собой. Вета, в общем, ничего особенного и не делала: ну прошла из своей комнаты в ванную в одних трусиках один раз. Так извинилась же! Ну переодевалась однажды в своей комнате, когда мать была на работе, он – дома, писал что-то за своим столом, стол же был как раз напротив двери, а дверь была полуоткрыта, а переодевалась она не спеша, перед этим тело кремом намазывала – так ведь никто его смотреть не заставлял! Но в зеркале, перед которым она стояла, в его отражении она поймала несколько раз быстрые робкие взгляды Герасима. В значении этих взглядов усомниться было трудно. Там были всего две – весьма лестные для Веты и давно ожидаемые ею эмоции: восхищение и желание. Но еще и с примесью болезненного отчаяния, вызванного внутренним криком: «Невозможно ведь! Нельзя!!» Герасимовская порядочность защищалась до последнего патрона: «Она же – дочь моей жены!!!» И затем, – все-таки оставляя позиции, но еще не сдаваясь: «Она же несовершеннолетняя! Окстись!! Ей же 16 только через месяц исполнится!!!»