Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне - Федор Раззаков

Вообще в тогдашней Франции почти все тамошние СМИ занимали исключительно антисоветские позиции в «афганском» вопросе, поскольку в большинстве своем принадлежали правым либо их симпатизантам (за годы правления В. Жискар д'Эстена в 1974–1980 годах из системы радио и телевидения было уволено около 300 журналистов, заподозренных в симпатиях к левым). Кроме этого, буквально накануне афганских событий во Франции прошла очередная «зачистка» в рядах просоветских изданий. Так, в июле 79-го тамошняя контрразведка (УОТ) арестовала главного редактора журнала «Синтезис» Пьера Шарля Пате (кстати, сына знаменитого кинопромышленника), который был уличен в связях с Москвой (вместе с его арестом из страны был выслан советский дипломат-чекист Игорь Кузнецов). Журнал «Синтезис» был закрыт.

Но вернемся к польскому театральному фестивалю «Варшавские встречи».

28 мая состоялся второй «Гамлет», который закрывал фестиваль. Как пишет все тот же В. Золотухин: «Смотрел второго „Гамлета“: не понравилось. Не могут эти люди играть такую литературу, такую образность, поэзию… Вовка еще как-то выкручивается, хорошо-грубо-зримо текст доносит…»

Чуть позже (20 июля) в варшавском журнале «Театр» театральный критик Эльжбета Жмудска писала о тех выступлениях Высоцкого: «Во Вроцлаве в дни 2-х Международных театральных встреч „Таганка“ показала „Доброго человека из Сезуана“ Брехта и „А зори здесь тихие“ Васильева. В Варшаве, кроме того, „Гамлета“ с Высоцким. Высоцкий ехал в Польшу через Париж, где некстати заболел и не попал на выступление своего театра во Вроцлаве. В Варшаву он приехал перед вторым представлением „Доброго человека из Сезуана“, и мы увидели его в роли Ян Суна, безработного летчика (в первом представлении эту роль играл М. Лебедев)…

Так случилось, что Высоцкий полностью был в форме лишь в спектакле «Добрый человек из Сезуна». Напряжение, в котором он находится на сцене, не имеет себе равных…

В «Гамлете» он был притихшим, лишенным темперамента. Можно было лишь догадываться, что представляет собой эта роль тогда, когда Высоцкий играет в полную силу…

Жаль, что таким мы его не увидели. Однако, несмотря ни на что, таганковского «Гамлета» стоило посмотреть».

Взяв на «Варшавских встречах» первую премию, «Таганка» стала собираться обратно в Москву. Но перед отъездом, 30 мая, состоялся прощальный банкет. Высоцкий сидел за столом со своим другом польским актером Даниэлем Ольбрыхским и его женой. Практически весь вечер Высоцкий и Ольбрыхский обсуждали не итоги фестиваля, а идею совместного (по сути интернационального) фильма «Каникулы после войны», сценарий которого был написан еще в январе предыдущего года (про трех беглецов из немецкого лагеря). Высоцкий сообщил, что роль француза согласился сыграть Жерар Депардье и дело за малым — найти подходящего режиссера. Но его-то как раз и не было, поскольку в СССР никто не соглашался участвовать в этом проекте из-за его полной непроходимости (мало того, что фильм про концлагерь, пусть и немецкий, так еще в главной роли — Высоцкий).

30 мая Высоцкий возвращается в Париж, где он (при поддержке Влади) предпринимает еще одну попытку «соскочить с иглы» — только на этот раз без помощи врачей, а полагаясь исключительно на собственную силу воли. Супруги уезжают на юг Франции, в маленький дом сестры Марины Одиль Версуа на берегу моря (сама сестра тоже смертельно больна, но только раком, и жить ей остается чуть больше трех недель. — Ф. Р.). Все спиртное из дома вынесено и спрятано в саду, Высоцкий сидит на пилюлях. Но сил его хватает не надолго — воли уже практически не осталось. В итоге — очередное поражение. Как пишет М. Влади: «И моя сила воли изнашивается как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет меня отступить. Мы уезжаем…»

11 июня Высоцкий покидает Париж. Настроение у супругов не самое радужное. И не только по причине расставания. По словам Влади:

«Нам обоим тяжело и грустно. Мы устали. Три недели мы делали все, что только было в наших силах. Может быть, мне не хватило духу? Все тщетно. Ты вынимаешь из кармана маленькую открытку. На ней наскоро набросаны несколько строк. В большом гулком холле твой голос звучит как погребальный колокол. Я тихо плачу. Ты говоришь:

— Не плачь, еще не время…

Мы едем в аэропорт. Твои стихи звучат во мне. Лед, о котором ты много раз говорил, давит нас, не дает нам сдвинуться с места. И я ничего не в силах сказать тебе, кроме банальных фраз: «Береги себя. Будь осторожен. Не делай глупостей. Сообщай о себе». Но сил у меня больше нет. Мы уже далеко друг от друга. Последний поцелуй, я медленно глажу тебя по небритой щеке — и эскалатор уносит тебя вверх. Мы смотрим друг на друга. Я даже наклоняюсь, чтобы увидеть, как ты исчезаешь. Ты в последний раз машешь мне рукой. Я больше не увижу тебя. Это конец…»

Между тем Высоцкий летит не в Москву, а в Бонн, где живет его давний приятель Роман Фрумзон. У него он проводит сутки, после чего наконец отправляется на родину. На Белорусском вокзале его встречали Оксана, Абдулов, Янклович и Шехтман (им позвонили из Бреста таможенники, с которыми Высоцкий в те часы выпивал и которым по пьяни раздарил многое из тех вещей, что вез из загранки). Высоцкий приехал «никакой». Проводник, выскочивший на перрон и заметивший встречающих, тут же затараторил: «Быстро-быстро, забирайте его». Они забрали.

Спустя несколько часов из Парижа позвонила Влади, чтобы узнать, как добрался до дома Высоцкий. В квартире была супруга Янкловича Барбара Немчик, которая даже не знала, что ответить. Пришлось соврать, что все нормально и Высоцкий в данный момент спит. Но спустя какое-то время Влади опять позвонила и потребовала, чтобы муж взял трубку. На этот раз с ней разговаривал Янклович, он тоже попытался что-то соврать, но Влади была непреклонна: «Пусть он возьмет трубку!» Трубку Высоцкий так и не взял. На следующий день они с Янкловичем отправились в Склиф за «лекарством». Вспоминает врач С. Щербаков:

«У нас был такой „предбанник“ — там стоял стол, за которым мы писали истории болезни, сюда же — в „предбанник“ — закатывали каталки. В ту ночь было полно больных. И вот открывается дверь, заходят Высоцкий и Янклович… Таким Высоцкого я никогда не видел. Он же всегда подтянутый, аккуратный, а тут… Небритый, помятый, неряшливо одетый — в полной депрессии.

Он вошел, сел на стул. Я — за столом, писал историю болезни. Высоцкий даже глаз не поднимал. Но раз приехал — ясно зачем. Но уже было лето восьмидесятого, приближалась Олимпиада, и мы знали, что нас «пасут»… И договорились: «Все, больше не даем!» И Высоцкий знал об этом. Я ему говорю: