Свадьбы - Владислав Бахревский

Шум государю не мешает. Он думает государственную думу медленно, добросовестно, оглядывая предметы думы со всех сторон, думает так, как, по его разумению, должно думать монархам.

Беду сотворили донские казаки. 18 июня 1637 года казаки через пролом в стене ворвались в Азов, и турецкая твердыня на Дону пала. Уничтожив турецкий гарнизон, казаки послали в Москву легкую станицу атамана Осипа Петрова с четырьмя товарищами: Худоложкой, Григорием Сукниным, Смиркой Мятлевым, Евтифием Гулидовым.

Атаман Осип Петров прибыл в русскую столицу 30 июля.

Татарский набег и тот бы так не переполошил Московский Кремль, как эти пятеро казаков.

«Государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси, холопы твои государевы, донские атаманы и казаки, Михалко Татаринов и все Войско Донское челом бьют. В нынешнем, государь, во 145 году мая в 1-й день по твоему, государеву цареву, и великого князя Михаила Федоровича всея Руси указу прислана к нам, холопам твоим, твоя государева грамота с нашею Донской станицею с атаманом Тимофеем Яковлевым со товарищи. А в твоей, государевой, грамоте писано к нам, холопам твоим: указал ты, великий государь, послать на Дон к нам, холопам твоим, для приему турского посла Фомы Кантакузина, дворянина своего Стефана Чирикова, рекою Доном, в стругах, как лед вскроется, и велети турского посла принять и в приставах у него до Москвы быть твоему государеву дворянину Стефану Чирикову…»

Издалека начинали казаки, крутили словесные колеса на одном месте, не решаясь сразу сказать главное. Фому Кантакузина, грека, турецкого посла, убили ведь! И государева совета быть с азовцами в миру не послушались. Винились казаки, незнайками прикидывались.

«Отпусти нам, государь, вины наши. Мы без твоего позволения взяли Азов и убили изменника турского посла. Еще до получения грамот твоих мы всем войском сделали приговор промышлять над басурманами сколько попустит бог. Государь! Мы — сыны России: могли ли без сокрушения смотреть, как в глазах наших лилась кровь христианская, как влеклись на позор и рабство старцы, жены с младенцами и девы? Не имея сил далее терпеть азовцев, мы начали войну правую… Твоим государским счастьем, твоя государская высокая рука возвысилась, Азов-город мы, холопы твои, взяли, ни одного человека азовского на степь и на море не упустили, всех без остатка порубили за их неправды, а православных освободили из плена».

Таков был подарочек с тихого Дона. Знали бояре, про что шумели. Тут ведь сразу и не поймешь: то ли от радости в колокола трезвонить — согнали казаки турок с Дона, заперли татар в Крыму, к морю пробились, город большой и крепкий в казну преподносят, — а то ли плакать и молить господа бога о спасении. Город у турок взяли — война. Посла убили — война. А стоит ли он того, город Азов, чтоб из-за него всем государством горе мыкать?

Те бояре, у которых земли на юге, рады-радешеньки: теперь казаки приструнят крымцев, — а Федор Иванович Шереметев аж посерел: страшно ему за судьбу Московского царства. Давно ли поляки под стенами столицы были? Теперь с поляками мир. Королевич Владислав стал королем, от московского престола отрекся. С королем мир, но как знать, чью сторону возьмут своенравные паны, когда на Московское царство хлынет турецкая саранча. Турки малыми силами воевать не умеют, а ведь одни крымцы не меньше сотни тысяч конников по приказу султана выставят.

Споры затягивались.

Государь Михаил Федорович подозвал к себе Федора Ивановича Шереметева.

— До присылки большой станицы легкую станицу атамана Петрова задержать бы в Москве.

— Слушаю, государь! — Боярин поклонился царю. — Позволь также объявить, что донесение казаков вызвало твое царское неудовлетворение, а потому ты, государь, велишь дать казацкой станице самый худой корм.

— Убийство посла — тяжкий грех, наказать казаков надобно, поместите их в монастырь на хлеб и воду, — согласился государь, — А каков, однако, орешек они раскусили!

Бояре, завидя, что государь переговорил с наитайнейшим своим советником Федором Ивановичем, расселись по местам. И замолчали. Теперь государь да Шереметев что-то решили: надо слушать и соглашаться.

Борис Иванович Морозов пришел к своему высокому ученику тихий, таинственный, пряча руки за спину. Царевич Алексей своего учителя знал не хуже, чем учитель ученика: сейчас на розовых щеках Бориса Ивановича появятся кругленькие ямочки, щеки вокруг ямочек заблистают, коротковатые, пышные, как у кормилицы, руки выплывут из-за спины и явят замечательный подарок. Чем Борис Иванович тише, чем ниже он опускает глаза, тем редкостней приношение.

И вот на столик перед царевичем легла большая книга в парчовом переплете.

Борис Иванович встал напротив ученика, схватившись ва сердце, перевел дыхание, опустил дрожащие руки над книгой, замер, еще раз вздохнул и нежно, словно бабочку за крылышки, взял ее за края.

— Ну, голубь ты наш, Алешенька! Гляди!

Крышка отворилась, и перед царевичем на печатном немецком листе предстало изображение тесного нерусского города. Не ласковые купола церквей, не веселые луковки вознесены к небу — шпили острые как кинжалы. Пустого места в городе не углядишь — дом к дому, крыши тоже острые, черепичные. Перед городом кривыми черточками изображено море, а на море множество кораблей.

— Это город купцов, — просипел Борис Иванович. Голос от волнения пропал. — Это богатейший, Алешенька, город Копенгаген. Европа!

Царевич перевернул лист.

— А это! Гляди, свет ты наш, Алешенька! Гляди! Сей немецкий печатный лист — гравюра — представляет нам город древний и могучий. Сие перед тобою Рим!

Площадь как поле. За полем-площадью лес. Не еловый и не березовый — каменный. Колонны. Колонны сбегаются с двух сторон к тяжелому мрачному храму. Купол храма подобен самому небу.

— Это собор апостола Петра! — почтительнейше лепечет Борис Иванович. Он удивляется изображению больше, чем царевич. Необъяснимая, кощунственная тревога трепещется в нем. Да, Москва — это третий Рим, но каков он, Рим первый? Каковы просторы земли и сколько в них чудес, пагубных для души соблазнов. — А это есть гора-вулкан, Алешенька. В горе этой заключены огненная лава, смертоносный дым и ужасной величины каменья.

— Господи! — ахает царевич. — Избави бог от такого промысла, не тут ли вход в преисподнюю? — На лице у мальчика жадное любопытство и ужас, он впивается глазами в картинку и тотчас, бежа от соблазна — много знать грешно, — переворачивает лист.

— А это, Алешенька, море… А это море гневное.

— Море? Хочу по морю прокатиться на корабле. На возке я катался, на санях катался, в карете катался, верхом катался, а вот на корабле… — Взгляд царевича становится нежным, просительным.

— Что тебе, Алешенька?

— Бахаря кликнуть бы! Того, нового, Емельку. Пускай про море расскажет.

— Про море?

Глаза у Емельки, как зверьки в клетке, туда-сюда. А рот уже в улыбке, от уха до уха. Половина лица радуется, половина тоскует. В глазах тоска.

Э-э-эх! Бахарю долго думать не положено! Не умеешь шить золотом, так бей молотом. Про море так про море.

— А скажи, царевич наш ненаглядный, скажи-ка мне, дурню, про что это: «Какая мать своих дочерей сосет?»

Царевич Алексей в смятении:

— Как?

— А ну-ка, голубь наш, подумай! Реки-то куда бегут?

— Ах, реки?

— В океан-море! Верно! А теперь скажи-ка мне, что это: «Между гор, между дол — мерин гнед. Мерин гнед, аж живота у него нет. На сто и на тысячу везет».

— Мерин гнед, а живота у него нет? — повторяет с безнадежностью в голосе царевич.

— Корабль! Корабль это! Корабль по морю бежит. Ну а теперь, голубь наш ясный, сказку послушай, а чтоб не скучать, пряничек скушай.

Стоит град пуст, а во граде куст, в кусте сидит старец, варит изварец, глядь — к старцу заяц, дай, дед, изварец! И приказал тут старец безногому бежать, безрукому хватать, а голову в пазуху класть. Так-то!

Жил-был у отца с матерью нелюбимый сын. Как подрос, отец ему и говорит: «Поди, сынок, куда знаешь». Взял парень кус хлеба и пошел. Пришел в некоторое царство, в некоторое государство. И к царю — в работники наниматься. Царь поглядел на парня и спрашивает: «А что ты умеешь?» — «Все умею, — отвечает парень. — Что прикажешь, то и сделаю», — «Коли так, — обрадовался царь, — сделай мне крылья. По земле я ходил и ездил, по воде я плавал, а вот по небу не летал». — «Крылья так крылья, — согласился новый работник. — Только для этого мне нужно со всякой птицы по два пера да месяц сроку. В этот месяц пусть меня кормят и поят, а в светлицу ко мне не ходят, даже ты, царь, не смей на работу мою глядеть».

Ударили по рукам. Царь разослал гонцов к государям, к шахам да султанам, чтобы те прислали к его двору по два пера от разной птицы. Государи да короли, шахи да султаны удивились царевой просьбе, но исполнили ее. Принялся парень за дело. Через месяц приходит царь в светлицу. «Сделал крылья?» — спрашивает. «Полработы сделано, полработы впереди. Вот крылья, погляди».