Миндаль цветет - Уэдсли Оливия

– О дорогой, – сказала Дора, целуя его рукав.

– В таком случае, смейтесь своими жасминовыми глазами. Мне кажется, вы меня боитесь.

– Нисколько! – воскликнула Дора. – О Пан, взгляните на закат.

Пан замедлил ход машины, и они стали любоваться небом, которое казалось лугом, усеянным цветами: сиренью, мимозами и алыми пионами; высоко над ними, как маленький цветочек, заблестела звезда.

– Нам надо спешить, – сказал Пан, – уже без четверти восемь. Вот как раз гостиница. Я зайду попросить воды, а то радиатор стал как будто нагреваться.

Он вошел в гостиницу, и несколько минут спустя старик вынес оттуда кружку воды, полил из нее никелевую часть и принял с благодарностью шиллинг.

– Ну, теперь полным ходом, – сказал Пан; в его голосе слышалось волнение.

Он одной рукой прижал к себе Дору и со смехом заглянул ей в глаза:

– Все зори и солнечные закаты не могут быть прекраснее вас, – сказал он.

Автомобиль бодро взлетел на холм, но затем зашипел, минуту поколебался и стал.

– Ах, черт! – воскликнул Пан, поднимая крышку. – Не осталось почти ни капли бензина; нам надо вернуться в гостиницу. Туда он доедет.

Обратно вниз они доехали беспрепятственно. Опять появился тот же старик.

– Я знал, что вы вернетесь, – сказал он, – потому что очень пахло бензином, а потом на дороге осталась лужа; и как это она уже высохла? Чудеса!

Он не знал, что бензин улетучивается. Конечно, в гостинице бензина не оказалось; ближайшая деревня была за несколько миль, да и там, по всей вероятности, его тоже не было.

Глаза Пана улыбнулись; он сказал Доре:

– Судьба решила, дорогая.

Теперь бесполезно было спорить, жаловаться или выражать беспокойство.

– Судьба решила… – как эхо повторила Дора.

– Добрая судьба! – улыбнулся Пан.

Он вышел повидать хозяина, заказать комнаты и обед и все устроить.

Дора села на скамью под изгородью из высоких мальв и задумалась.

Условности и строгие правила приличий никогда не интересовали ее по той простой причине, что она не обращала внимания на раз установившиеся подробности и мелочи жизни; условности не стесняли ее потому, что она, сама этого не замечая, всегда их соблюдала.

Конечно, любовь ее к Пану была чем-то отличным от того, как было принято любить в ее кругу; и, конечно, всякий другой – она вполне честно это допускала – мог видеть в их любви тоже нечто особенное.

Вместе с тем всякий, кто стал бы судить ее отношение к Пану, должен был принять во внимание, что Пан был членом их семьи…

А в общем, что за преступление остановиться в гостинице, если случилась поломка… Просто это было неприятно.

Ее мысли были прерваны появлением Пана. Он подошел, сел на скамью рядом с ней и сказал тем голосом, которым он так умел затрагивать ее сердце:

– Пусть это будет единственным вечером нашей жизни. Дора, дорогая, будьте счастливы.

Он крепко обнял ее, как бы приковывая ее своей рукой к нагретой солнцем скамье.

– Дора, посмотрите на меня.

И в этом взгляде Дора забыла все условности, все неприятности, которые ее волновали. Пыльное шоссе было пусто; ни вблизи, ни вдалеке на нем никого не было видно. Пан поцеловал ее прямо в губы, а затем, немного отодвинувшись от нее, лукаво улыбнулся.

– Ваша комната, дитя мое, заплесневевшая и ужасная, – весело сказал он, – тексты из Писания по обе стороны от кровати, а на туалетном столе канифасовая оборка.

– А вы куда пойдете? – спросила Дора.

– Одному небу известно, – засмеялся он.

Маленькая черноволосая женщина проводила Дору наверх в ее комнату, которую Пан так живо описал. Он не ошибся: комната обладала всеми перечисленными им достоинствами. В то время как они обедали в саду, мимо проехал автомобиль. Дора услыхала его.

– Мы можем занять у них бензина, – сказала она.

– Займем у следующего, – обещал Пан.

Но следующий проехал прежде, чем они успели встать из-за стола.

Пробило десять часов. Они заказали кофе, но он оказался так плох, что его нельзя было пить.

Пан вошел в гостиницу еще раз распорядиться относительно бензина, который должен был доставить работник.

– Это малый с фермы, – пояснил хозяин. – Он живет около Фрэшема. Он будет здесь к пяти часам утра и привезет столько, что хватит на двоих.

Пан поблагодарил.

– Не запирайте двери, мы скоро придем, – сказал он. – На воздухе так прохладно.

Они прошли маленький садик, окруженный живой изгородью из шиповника и табачных цветов; дальше находился фруктовый сад.

– Едем! – весело смеясь, сказал Пан. Автомобиль стоял под открытым навесом, отделявшим цветник от фруктового сада.

– Подождите, – сказал Пан.

Он достал из автомобиля ковер, и они прошли в фруктовый сад. Воздух был пропитан острым запахом плодов, лунный свет сквозь листву усыпал высокую траву тысячами бледных жемчужин.

Пан разостлал ковер и, склонившись к лицу Доры, почти касаясь ее губ, спросил:

– Ну, скажите, не довольны вы, что нам пришлось остаться?

Она вся затрепетала от его близости.

– О да, о да, – сказала она. Они легли на ковер, и Дора положила голову на протянутую руку Пана так, что лица их почти касались.

– Вот это жизнь, вот это любовь, – прошептала она.

– Это безумие, – засмеялся Пан, целуя ее глаза, волосы, шею. – Ах, Дора, Дора!

В его голове мелькали мысли, одна безумнее другой. Так вот она, эта минута, о которой он и мечтать не смел. Неужели он ею не воспользуется? И к тому же ведь Дора его любит; не он один пылает страстью. Разве нельзя уехать за границу? Ведь это его последняя любовь, страсть всей его жизни. А живешь только раз, и жизнь проходит, проходит…

– О Пан, Пан! Ведь это рай лежать здесь с вами и чувствовать вас около себя, целовать и не бояться, что кто-нибудь придет, помешает. О да, я рада, что мы приехали сюда; я никогда вас не любила так, как люблю в эту ночь.

– Так это правда? – спросил он, отодвинув назад свою голову и смотря ей в глаза.

– Зачем спрашивать, разве вы не чувствуете?

– Дайте мне это почувствовать, – сказал Пан, кладя руку ей на сердце, и ей показалось, точно этой рукой он отнял у нее сердце и взял его себе.

Он вытащил шпильки из ее волос, они упали и окутали их лица теплым, пахучим покрывалом.

– Ты моя, мы принадлежим друг другу, – тихо сказал он.

– О Пан, никогда не покидайте, не отталкивайте меня!

– Я буду ничто, если потеряю вас, – мрачно сказал он, – но вы…

– О, как вы можете так говорить? – воскликнула Дора с дрожью оскорбления в голосе. – Как можете вы сомневаться во мне? Вся жизнь моя в ваших руках, делайте с ней, что хотите. Я никогда не полюблю больше так, как люблю вас. Я никогда не могла бы полюбить другого. Все, что я перечувствовала и выстрадала, было через вас; каждый час, каждую минуту были только вы, вы один; как же вы можете сомневаться во мне?

– Это потому, что я так боюсь, – сказал он хриплым голосом и склонил голову так, что она коснулась ее колен.

Она нежно посмотрела на него, и в этом взгляде была и страсть, и жалость к нему. Она подняла его голову, и губы их коснулись. Ее любовь, ее полная покорность зажгли в нем такой порыв страсти, что он схватил ее лицо и прижал свои губы к ее губам в таком неистовом, в таком безумном поцелуе, что она даже вскрикнула. Но он заглушил этот крик новым поцелуем, прильнул к ее губам и долго не отрывался от них, как будто хотел выпить из нее ее кровь, биение ее сердца, все ее существо.

– Да, это любовь, – сказала наконец Дора. – Дотроньтесь до моего сердца.

Пан провел дрожащей рукой по своим глазам. Ему казалось, что голос ее долетел откуда-то издалека. Он положил руку ей на сердце: оно билось, как мятежное пламя.

– Дора, – прошептал он.

– Мне кажется, я рождена, чтобы любить вас, только для этого. О, если бы я могла умереть сейчас, такой безгранично счастливой. Пан, помните ли вы стихотворение «В фруктовом саду», которое мы с вами читали в библиотеке в Гарстпойнте? Вот бы теперь его прочесть! Тогда я ничего не знала. Теперь я понимаю, что это значит: «Жизнь через край бурлит, грозя умчаться». Желать того, кого мы любим; любить, даже если страдаешь. О Пан, неужели наступит день и мы проснемся и увидим, что этот час прошел? Неужели он никогда не вернется, и мы никогда не переживем его вновь? Один только час, он миновал – и жизнь, поглотив его, потекла дальше…