Браки во Филиппсбурге - Мартин Вальзер

Сесиль предупредила:

— Будь осторожен, — и, быстро повернувшись, вошла в магазин.

Способен ли он один проникнуть в квартиру Сесили, пройти по садовой дорожке, неся на своих плечах взгляды всех соседей, и подняться по лестнице до двери? Не такая уж приятная ноша. А как навострят уши все обитатели дома, когда он станет шагать по лестнице на пятый этаж! У брата поварихи из клиники св. Елизаветы была молочная на улице, где жила Сесиль. Брат этот знал Бенрата, здоровался с ним через открытую дверь лавки, когда тот проходил по улице, и каждый раз рассказывал сестре, поварихе в клинике, что опять видел господина доктора. А повариха рассказывала — и наверняка без злого умысла — сестрам: да, брат тоже знает господина доктора, вот только вчера опять видел его; и уж тогда не было человека, который не знал бы, что Бенрат столько-то и столько-то раз днем, или вечером, или даже ночью был на Штреземанштрассе, в машине или без нее, в темном пальто, но без шляпы.

А если бы возникла какая-то неясность о путях-дорогах Бенрата, то примчался бы санитар Кляйнляйн, справился бы, о чем речь, ах, о докторе Бенрате, ну, все в порядке, мой сын работает в гараже, где доктор ремонтировал машину! А у тамошнего мастера домик на Штреземанштрассе! Он знает не только машину Бенрата, но и его самого, и к тому же он весьма общительный человек, с каждым клиентом охотно болтает, и не только в гараже, — но встречая его где-нибудь, вот, к примеру, господина Бенрата из «Елизаветинки», и почитает даже за честь для себя.

Бенрату, все эти годы искусно плетущему сеть своей лжи, приходилось брать в расчет оба вероятных способа разоблачения, быть может, были и другие, которых он вовсе не знал. Он испробовал всякие пути и в самое разное время дня и ночи, чтобы избежать встреч с молочником или мастером, а то с обоими вместе. Если он приезжал до шести вечера, то шел мимо домика мастера, тот в это время был еще в гараже. После шести он проходил мимо молочной, она закрывалась в половине седьмого. Но и это было не наверняка.

А сегодня? Бирга…

Да, он бы и сегодня прошел той дорогой, которой ходил обычно до шести. И не только по привычке. Окружающий мир был для него и сегодня еще скоплением глаз, ушей, шепчущих губ и вытянутых шей. И все-таки при жизни Бирги он, надо думать, не осмелился бы появиться уже утром на Штреземанштрассе, пройти мимо всех кухонных окон, настежь распахнутых в это время, в которых каждый миг могли показаться бюсты хозяек, глазами отмечающих его путь, чтобы за обедом сообщить мужьям, что проходил доктор Бенрат, да, тот самый гинеколог из «Елизаветинки», у которого рожала госпожа Рептов, она еще…

Бенрат прежде всего задернул все гардины в квартире Сесили. В комнатах было неубрано. Он присел на низкую квадратную тахту, с которой еще не сняли белье. Тут же лежала и пижама. Бенрат приподнял ее. Но сразу разжал пальцы, и она выскользнула из его рук. Ногой задвинул пепельницу, полную окурков, под тахту. И вдруг увидел в зеркало, что не брит. Он и вчера не брился. К счастью, у Сесили есть его бритва. А как же Гектор! Взяли его с собой родители Бирги? Гектор же собака Бирги. Ее, и только ее собака. Родители это знали. Надо надеяться, им не придет в голову требовать полицейского расследования из-за того, что мужа их дочери не оказалось в доме. Для них смерть Бирги была полной неожиданностью. Бирга никогда не рассказывала родителям, что несчастлива с Бенратом, это он знал. В том-то и заключалась большая часть ее беды, что у нее никого не было, да она никого и не хотела, что все ее существование зависело целиком и полностью от Бенрата, даже мать стала ей чужой. Перед родителями, как и перед всем миром, они разыгрывали счастливый брак. А теперь Бирга покончила с собой, зять не показывается им на глаза, даже на похороны не явился, не возникнут ли у них подозрения? Но разве убийца так вел бы себя? Человек, убивший оружием или ядом, ведет себя не так. Он пошел бы на похороны и плакал бы горше, чем все другие. Но человек…

Бенрат запнулся. Он же не хотел думать о Бирге. Между нею и Бенратом уже встали дома, дни и ночи, множество вдохов и выдохов и тот порог, который она переступила. Ему пришлось и самому кое-что поставить между нею и собой: адвоката Альвина, кинофильм, грузовик с ящиками, что один за другим уплывали в лавку. Пижама Сесили пахла хорошо. Ее кожей, так туго обтягивающей ее тело, что приходилось только удивляться, до чего ловко она в ней двигается. Бенрат улыбнулся, представив себе Сесиль. Он-то еще жив. Квартира Сесили пришла в упадок, он впервые обратил на это внимание. Сесиль все запустила. Порядок потерял для нее значимость. Но и Сесиль еще жива. Она выдержала. И он тоже. Бирга. Ее смерть началась уже давно. И на похороны он не явился. Даже на похороны. Блекло-серые глаза его тестя. Их вилла, олицетворение покоя, чем бы этот покой ни достигался, но поддерживался десятилетиями. А теща, у которой глаза вечно на мокром месте. Слезы ее даже не водой стояли в глазах, а словно подергивали их маслом. В той вилле ему не было прощения, от него не ждали объяснений. Он был убийца. А он и был им. Но зачем обращаться в суд? Зачем распалять обвинителей? Он знал суть обвинения, он знал приговор. Знал ли он приговор? Да, приговор, как и обвинение, гласил: убийца. Был этот приговор достаточным? Покажет время. Он узнает о том. Зачем же идти на похороны? Только чтобы облегчить задачу тем, кто хотел его обвинить? Чтобы удовлетворить их потребность в справедливости? Но справедливость — это нечто такое, что совершается без участия человека. Она вершится сама собой. Его это вполне устраивало. Он всегда умел все себе так объяснить, что сравнительно дешево от всего отделывался. А потому, укрывшись в квартире Сесили, он вовсе не считал, что спасается бегством. Нет, он просто готовил будущее. С родителями Бирги он только спорил бы о прошлом. Спор бесконечный, его ничем более не уладить. Стало быть, он поступил разумно.

Отчего это я сам себе не противен, подумал он.

Вошла, ни слова не говоря, Сесиль, но тут же повернулась и вышла, перейдя в гостиную. Услышав, что она села, он поднялся, последовал за ней, тоже сел к прохладному столу из камня и латуни, глазами пошарил по мозаичному узору, нашел какую-то линию, на которой узор этот держался, проследил за ней, как ни сложно было не упустить ее из виду во всех спиралях и эллипсах, но стоило ему на секунду расслабиться, и узор тут же расплылся, глаза его растерянно заблуждали по столу, не находя более опоры, пока взгляд, добравшись до другой стороны стола, не упал на колени Сесили и не остановился на том месте, где узкая черная юбка недвижно, словно была из камня, маленьким тугим навесом торчала над плотно сомкнутыми коленями. Но вот уже протянулись руки Сесили, колени дрогнули, Сесиль натянула юбку.

Альф посмотрел на нее.

— Нелегко, Сесиль, что-нибудь сейчас сказать.

Он увидел, что у Сесили дрожат руки. Теперь он обратил внимание, что лицо ее искажено, словно его свело судорогой, и все черты его от того будто перемешались и застыли в полном сумбуре. Ничто не двигалось в нем. Брови нависли над глазами, застывшие и закоченелые, точно их сдвинуло вниз. Скулы выдавались дальше, чем обычно, словно собрались тотчас и уже окончательно вспороть тусклую, уставшую от такой нагрузки кожу. Губы потеряли свою естественную форму, сбились куда-то на сторону, скособочились, потому что зубы так сжались, что, казалось, им вовек не разомкнуться. Альф раз-другой собрался было с духом заговорить. Но ему это не удалось. Кто только создал такое различие в нашем мире? Кем был он для Сесили, для Бирги? Он смотрел со стороны, если они страдали. Он наслаждался, если они жили. И рассуждал, если они умирали. Они были совсем иными существами. Между ним и этими существами не было никакой общности. Он веки вечные будет пользоваться их страданиями. Он станет, правда, размышлять, будет осуждать себя от времени до времени, но и этот суд будет весьма легковесным, на него всегда можно дунуть посильней, если дело примет скверный оборот, и он улетучится. Но дело никогда не примет слишком уж скверный оборот, ибо Бенрат был собственным защитником, к тому же от него зависит, в какой мере дурацкими будут аргументы, которые он вложит в уста прокурора, не слишком, разумеется, дурацкие: нужно было сохранять видимость, будто он и в самом деле предстает перед судом, и нужно было радоваться благополучному исходу, когда ему снова удавалось выйти сухим из воды, он должен был испытывать такое чувство, будто все могло кончиться иначе. Хотя, конечно же, иначе кончиться все это никогда бы не могло. Но женщины, те сразу без оглядки кидались на ножи, которыми он играл. Они все принимали всерьез. Какая же между ними разница! И каким же невыгодным было положение этих существ в мире. У мужчины, можно считать, нет совести. Он лжет, даже когда считает, что говорит правду. Женщины же говорят правду, даже считая, что лгут.