Любовью спасены будете... - Андрей Звонков

После завтрака бабушка Марфа завела обоих в комнату, посадила посередине на два специально приготовленных стула и сказала очень просто:

– Мир вам да любовь. В десять откроется контора в сельсовете, пойдете и распишетесь. – И, заметив удивление, мелькнувшее в глазах Германа: он вообще-то ехал познакомиться, всего лишь для начала, – добавила: – Отсюда вы должны уехать мужем и женой. По крайней мере, заявление подать. Если позора для Машеньки не хочешь!

– Не хочу, – ответил Герман, – совсем не хочу. Но ведь не было ж ничего.

– Машка, а ты говорила, что он умный… – вдруг сказала бабушка Марфа. А Герман покраснел. – Кому какое дело – было, не было? Все решилось, еще когда вы с автобусной станции шли… так-то вот, даже раньше, и не вами.

Какие бури бушевали в душе Германа после этих слов, но прижатое к его плечу Машино плечо, жар от бедра и травяной аромат волос гасили ненужные эмоции, оставляя лишь нужные, самые подходящие. Он же хотел жениться на ней? Хотел и хочет! Зачем он приехал? Свататься. Так что ж теперь? Да ничего. За чем приехал, то и происходит… только как-то само собой, без его участия. Вроде как его согласия уже не требуется.

Говорят, браки совершаются на небесах, наверное, так и есть.

Герман потом смеялся, – приворожила русалка! Зельем приворожила! Но любовь была чистой и настоящей.

И ведь как приворожила? Перед самой свадьбой завела Маша Германа в глухомань мещерскую на Круглое озеро. Когда-то еще ее дед построил на берегу летнюю избушку, чтоб ночевать во время сенокоса или переждать дождь, если застанет в лесу. Вот сюда привела Маша Германа, переждали они короткую летнюю ночь, и, лишь только заря тронула край неба, Маша стала разминать ему больное плечо, втирала какую-то душистую мазь с пряным и резковатым запахом, в котором Герман с трудом улавливал оттенок скипидара, или, как тут говорили, живицы. Маша трудилась, пока не показался край солнца, потом укутала плечо вязаным платком и села в уголке, бормоча заговор. Герман скалил зубы, но молчал. Он все никак не хотел поверить, что таким способом можно избавить его от многолетнего неврита. Боль, подобная зубной, доводила его иногда до бешенства. Все время казалось, если треснуть крепко кулаком или локтем по чему-нибудь твердому – станет легче. И очень удивляло окружающих, незнакомых с этой чертой Германова характера, когда доктор наносил кулаком, а потом и локтем удары в кирпичную стенку, так что мелкие крошки отскакивали.

Когда солнышко поднялось так, что только краем касалось горизонта, Маша сняла повязку, вывела Германа на берег и сказала коротко:

– Раздевайся.

Герман послушно остался в одних плавках. Рука онемела совсем. Казалось, что у него осталась только левая. Маша разделась сама, оставшись в одной нижней рубашке, и, взяв Германа за живую левую руку, повела в озеро. Там заставила его погрузиться в ледяную воду по шею, и сама зашла так же глубоко, и сказала трижды четко и громко:

– Возьми, вода, хворь лютую, раствори, унеси, пусть выйдет мой любимый здоров-невредим, ибо слово мое крепко! – Медленно вывела посиневшего Германа из воды и вдруг весело и звонко крикнула: – Догоняй! – И припустила по опушке вокруг озера.

Герман, в возбуждении смотревший на ее облепленное белым льном тело, очерченную грудь, талию, бедра, от неожиданности вздрогнул и, уже когда Машина спина мелькнула в высокой траве, забыв о боли в руке, помчался в погоню. Рубашка под солнцем и ветром высыхала на бегу, и, когда раскрасневшийся Герман ее догнал, наконец, и жадно обнял, Маша не сопротивлялась. Но стоило ему, обезумевшему от страсти, опустить руку и чуть поддернуть вверх влажную еще ткань, Маша шепнула: не сейчас, подожди, и Герман пришел в себя. Сначала ему стало стыдно, потом разозлился на себя за несдержанность. А Маша, не обращая внимания на все его муки, взяв за руку, повела к избушке, там снова разминала и растирала плечо и шею, снова укутала шерстяным платком и, накапав из бабушкиной фляги какой-то настойки, дала выпить. От настойки Герман упал через пятнадцать минут, будто громом пораженный. Вот только что сидел шутил, трогал плечо, в котором образовалась пустота вместо привычного гвоздя, что засел уже много лет назад после тренировки в клубе самбо, как вдруг все пропало – и пыльный полумрак избушки, и Маша, и он сам…

Он проснулся также внезапно от острого чувства сердечной боли, настолько сильно и внезапно захотелось ему увидеть, обнять и поцеловать Машу. В избушке ее не было, за маленьким окном виднелся краешек неба с розовыми облаками. Вечер или утро? – промелькнула мысль, и вспомнил, что окно выходит на восток, значит, рассвет. Сутки проспал! Ничего себе! И сразу же выскочил на полянку. Маша лежала в траве и смотрела в небо, и оно отражалось в ее глазах такой же синевой. Она услышала шаги, села и спросила:

– Выспался? Ну, как твоя рука?

Герман задохнулся от неожиданности. Он поднял правую руку, покрутил в воздухе, сильно и крепко ударил по соседнему дереву кулаком. Маша вдруг крикнула:

– Не трожь!

Герман удивился, но как-то автоматически погладил березу по ушибленному и пробормотал: «Извини», а повернувшись, сказал удивленно:

– Не болит! – И снова волна душевной боли окатила с ног до головы и засела угольком где-то под сердцем. – Машенька! Я люблю тебя. Будь моей женой!

– Я ж уже согласилась, или забыл?

И Герман потряс головой:

– Я, как опоенный, ничего не помню. Только тебя, и еще как мы вышли из озера. Марьюшка моя! Ты – русалка. Боже мой, неужели никто, кроме меня, не видит этой красоты?

Маша встала. Она по-прежнему была в одной рубашке. Пока Герман спал, она всю ночь читала заговор, молилась, только перед рассветом ушла на полянку, упала в росу и лежала, пока проснувшийся Герман не нашел ее.

Вот от такой удивительной любви и родилась смуглая, круглолицая и большеглазая девочка, которую после долгих пререканий, как назвать – Викой или Леной, назвали Виленой, чтоб без ссоры и спора. Маша берегла ее от злых людей. С рождения все шло нормально, и, пытаясь чуть-чуть проследить судьбу дочери в будущем, Мария Ивановна не встречала на ее пути ни одного темного облачка. До осени восемьдесят пятого года. Этот год темным рубежом ложился на всю семью Стахис. Вот тебе жизнь до, и вот после. Однако, несмотря на опасения Маши, восемьдесят четвертый год прошел нормально, и она зацепилась только за одно значимое событие в жизни дочери – ее любовь и дружба с Виктором Носовым.

Первым порывом было просто запретить ей встречаться, но как? Прекрасно понимая, что любые запреты были бы глупостью, она попыталась еще до знакомства с Виктором дать понять дочери, что она, мать, этой дружбы не одобряет.