Беременная вдова - Мартин Эмис

— Все меня ненавидят. И я этого заслуживаю.

Если бы Кит перефразировал мистера Найтли, осознала бы Шехерезада наконец, что влюблена в него? Нет, потому что теперь все было по-другому. Что же изменилось? Видите ли, диалог Эммы с мисс Бейтс на Бокс-хилле был посвящен не бюстам, задам и (как следствие этого) дню позора в гостях у секс-магната; и потом, готовясь принять порицание, Эмма не лежала напротив мистера Найтли без лифчика; и потом, Глория не была — по крайней мере пока — старой девой. Все, что было там, — и здесь. В 70-м году уже нельзя было любить подсознательно — сознание на полную катушку трудилось над любовью или тем, что некогда было любовью. И вообще, с какой стати ему порицать Шехерезаду? На западной террасе она проявила вульгарность, и сексуальное тщеславие, и заурядность, которые в данный момент он мог лишь одобрить. Он сказал:

— Это было непохоже на тебя. Но не переживай. Всем нам не помешает стать немножко посуровее. Ты слишком мягкосердечна. Ты была расстроена. Переживала из-за этого дела с Адриано. Мне… нам тебя было жаль.

— Правда? Спасибо. Только, знаешь, это просто оборотная сторона медали. Сентиментально-грубая. Плохой характер.

Она откинулась назад и закрыла глаза. Наступила пятиминутка молчания, и Кит молча выдержал ее с усиливающимся напряжением. Он исследовал свою итальянскую сигарету, свою «Кавалло». Вот бумажная трубочка, вот фильтр — не хватает, кажется, одного табака. Он зажег ее; пламя, опалив его нос, тут же исчезло.

— Похоже, это привычка, которой вполне стоит придерживаться, — сказала Шехерезада со своей улыбкой — улыбкой, в которой участвовало все ее лицо. И продолжала более летаргическим тоном: — Все равно, нет мне прощения… Понимаешь, она же не могла ответить. М-м, хотя, наверное, ответит, когда приедет Йорк… Знаешь, мне кажется, она, Глория, охотится за выгодой — немножко, самую малость. Золотоискательница — есть в ней что-то такое. Я считаю… Ты же с Йорком знаком? Не внешность же ее привлекает.

Закуривая «Диск бле», он согласился — без слов, но решительно. Его подбодрило, что Шехерезадины «родимые пятна заурядности» (как Джордж Элиот очень скоро будет определять слабость некоего молодого человека, в остальном производящего глубокое впечатление) были по-прежнему видны. Она сказала:

— Ее папа когда-то был дипломатом благородного происхождения. А кончил тем, что стал зарабатывать на хлеб в Совете по переписи населения в Эдинбурге. Раньше она была богата, а теперь нет. Поделать с этим она ничего не может. Как не может ничего поделать со своим задом… Но вот шампанское. Как гадко с моей стороны. Выказала себя какой-то сучкой никчемной, вот и все.

И от этого он вновь преисполнился веры. Однако сказал:

— Нет. Нет. Хватит тебе, не перебарщивай. Видимо, от всего этого у тебя совсем голова кругом пошла, когда Адриано тебя за руку взял. Как ребенок. Это тебя перевернуло. Ты была не в себе.

— Спасибо на добром слове, только ты, мне кажется, немножко усложняешь. Это было обычное тщеславие. Тщеславие шлюхи. Эти ребята в Офанто. Я сама себе поразилась. Мне было не все равно. Потому что я решила, что я в центре внимания. Безраздельного внимания. Это ужасно.

Он подождал.

— Никогда я не испытывала подобных чувств, и они мне не нравятся. Это… недоброе возбуждение. Неужели у всех такое же чувство? Неужели все сводится вот к этому? К состязанию?

Сводится вот к этому. Значит, дело не только во мне, подумал он. Все мы это ощущаем — реальность этой страшной штуки, социальных перемен. Сводится вот к этому? К состязанию? «Да, — сказал бы он, если бы знал. — Да, милая моя Эмма, грядет состязание, межполовое и внутриполовое, — конкурс красоты, конкурс популярности, конкурс талантов. Больше проявлений, сравнений, глазений, замечаний, оцениваний — а следовательно, больше invidia[56]. „Invidia — то, что несправедливо и легко способно вызвать отвращение и гнев в других“. Это состязание, и потому кого-то ждет неудача, кого-то ждет поражение. А мы найдем множество новых способов терпеть неудачу и поражение».

— Ветер переменился, — сказал он.

— И потом, — она закатила глаза так, что за ними последовала вся голова, — тут еще и Адриано в придачу. Это же глупо. Так же нельзя, правда? Нельзя спать с человеком ради идеи.

Так поступают, подумал он. Пэнси так поступала.

— Фрида Лоуренс так поступала. Что ты ему скажешь?

— Скажу просто, что пыталась, но выяснила, что мое сердце принадлежит не ему. И так далее.

Все это сильно поднимало дух Кита: «настоящая ведьма», «сучка никчемная» плюс «тщеславие шлюхи» — и до чего приятно было услышать, что Тимми свелся к «и так далее».

Она продолжала:

— Ну, с Адриано, по крайней мере, ничего так толком и не началось.

— Вот как?

— Нет. Просто за руки держались. Просто за руки держались — в чем, наверное, есть своя ирония. Он целовал мою шею, но как раз на этом я ему всегда велела прекратить.

Теперь Кит по-новому оценил и надежность, и сатирический дар своей подруги, которая, одетая в халатик и шлепанцы, показалась на восточной террасе и начала приближаться. Шехерезада сказала:

— Я думала, в один прекрасный вечер я внезапно расслаблюсь и тогда посмотрим, как у нас пойдет дело. Думала, что внезапно расслаблюсь. Но этого так и не произошло. Я чувствовала, что физически мне это под силу, хотя доверять ему я никогда не доверяла. Интересно, почему… Хоть бы он нашел себе кого-нибудь. Тогда мне было бы легче.

Лили шла через грот.

— Наверное, пора Глории обед отнести. А меня она будет все так же ненавидеть. Ты видел? Ты видел, как она плакала?

Шехерезада ушла. Лили пришла. Кит надеялся найти указания в «Ярмарке тщеславия» — у ног ее непринужденно бесчестной героини, Бекки Шарп, которая лжет, водит за нос и распутничает автоматически, подчиняясь инстинкту, — тоже из неверных по натуре. В общем, Бекки помогла. Но романом, которому предстояло стать его проводником на следующем этапе его истории, оказался тот, что он прочел шестью годами раньше, в пятнадцать лет. «Дракула» Брэма Стокера.

Мускулистые угольно-серые птички, числом тринадцать, трудились, карабкались ввысь вдали над вершинами гор. Ближе к земле желтые canarini (на самом деле они были гораздо крупнее канареек) внезапно издали единодушный хохоток. Они смеялись не над ним, сообразил он, точнее — не конкретно над ним. Они смеялись над людьми. Что такого смешного они в нас нашли?

«Мы птицы! — говорили они. — И мы летаем! Мы целый день занимаемся тем, чем вы занимаетесь во сне. Мы летаем!»

Лили читала книгу под названием «Акционерный капитал». Она перевернула страницу. Все они были очень молоды, все они были ни то ни другое, все они пытались разобраться, кто они такие. Шехерезада была прекрасна, но она ничем не отличалась от всех остальных. Завтра, подумал Кит, — историческая возможность. Carpe noctem. Лови ночь.

Глория, кстати говоря, поднялась в пять часов дня. Поднялась и спустилась — величественная, несправедливо обиженная, немигающая. Это впечатляло, масштаб ее возмущения, и суть его была такова: возмущение это ничто не способно удержать, и вам повезло, что его удерживает в себе Глория Бьютимэн, поскольку больше это никому не под силу. Возможно, Киту да еще, конечно, Уиттэкеру удалось избежать ее презрения в полной мере; Лили же — нет. «Она и меня ненавидит, — сказала Лили. — Поэтому я ненавижу ее в ответ». Дипломатия, или искусство государственных отношений между двумя женщинами, — Кит знал, что никогда не поймет эту вещь; это было все равно что смотреть с вершины скалы на сверкающее море: миллион световых иголочек, со звоном перескакивающих с капельки на капельку — неуловимо. Загадочная дисциплина, подобная молекулярной термодинамике. В то время как мужская неприязнь была лишь внешним недовольством, проявляемым по правилам «Куинсберри»[57]… «Все пройдет», — говорила Лили. Так и оказалось.

В остальном же Глория — обитательница башенки рядом оказалась невидимой и почти неслышной соседкой по замку. Стало ясно — вероятно, это было ясно с самого начала, — что она ни за что не забудет отпереть дверь ванной. А внутри — никаких мокнущих тряпочек, никаких тюбиков и флакончиков с разными примочками, которыми надо мазать лицо, никаких тюбиков и флакончиков с разными примочками, которыми все это надо снимать, никаких чулок, никаких купальников, сохнущих на вешалке (и никаких горячих очертаний в белых купальных полотенцах). Сама Лили спустя пару дней объявила, что ванная «пригодна к использованию». Глория, редко видимая и беззвучная. Даже душ ее был шепотом — так могла бы шептать лейка над клумбой с цветами. Сравните все это с безумными слухами, одичалыми сплетнями душа, которым пользуется Шехерезада.

…Послеполуденный застой — время вязкого, тягучего томления человека двадцати лет от роду. Что со всем этим делать? Этот вопрос означает все и ничего, включает в себя смерть и бесконечность: что делать с инструментом желания? Девушки были у бассейна, а Уиттэкер отправился на эскизы с Глорией, а Кит нанес визит башне-соседке в надежде отыскать какой-нибудь запах или отголосок более интересных времен. Но теперь в комнате полностью отсутствовал беспорядок. Где горы туфель, смятые ночнушки, синие джинсы, из которых вышагнули, но которые все еще охватывали, словно округленными ладонями, очертания Шехерезадиных талии и бедер? Мадонна не приходила уже полнедели, однако простыни Глории, казалось, были разглажены до идеального состояния, с флотской строгостью, а подушки выглядели твердыми, словно меловые плиты. Тут глаза Кита нашли ориентир. Ее паспорт еще здесь, подумал он, — и действительно, вот он, под трельяжем. Но это, конечно, был паспорт Глории, а не Шехерезады.