На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Следует призывать к тому, чтобы смотреть на этого маленького будущего человечка, находящегося в становлении, не с точки зрения его хрупкости или слабости, но с точки зрения того, что в нем есть нового, созидательного, динамичного и несущего новые знания не только о нем самом, но и обо всех, кто с ним соприкасается, обо всех, кто находится в состоянии роста или распада, здоровья или изнуряющей болезни. Новорожденный всему этому противостоит. В «Пособии в помощь детям трудных родителей»[114] сказано: «Дети – единственные, кто может что-то сделать для родителей, потому что они, дети, никогда не были взрослыми, и в этом их преимущество». Иначе говоря, взрослая жизнь еще не деформировала ребенка. К нему следует проявлять интерес, и не только потому, что он имеет право жить, но и потому, что он несет в себе гораздо больше, чем мы думаем, потому что ребенок – это любовь, это присутствие любви среди нас.

Ребенок – это ахиллесова пята взрослого: быть может, даже тот, кто на первый взгляд кажется самым сильным, боится этого правдивого существа, которое способно его обезоружить.

Страх смерти, страх жизни

Если присмотреться к разным типам сообществ, разным ритуалам ученичества и воспитательным методам, создается впечатление, что определенные типы общества (примером могут служить Шумерское царство, Египет времен фараонов, империи инков и ацтеков) выступают в роли уравновешивающей силы по отношению к невротическим действиям родителей. В то же время консерватизм, косность архаических обществ с их мощной иерархической системой показывают, что государство-отец, клан еще более смахивают на тюрьму, чем на семейный дом. По экономическим причинам или из страха перед приключениями, перед неизвестностью каждое общество боится предоставлять молодым свободу, боится их нетерпения. А хочет ли общество на самом деле, чтобы условия существования детей в корне улучшились? За ребенком признают права. Борются с плохим питанием, наказывают – достаточно мягко – за жестокое обращение, но это видимая часть айсберга. А как же все остальные дети, более или менее обеспеченные всем необходимым материально и организационно, – какие у них есть возможности для развития личности? В сущности, несмотря на все наши исследования и на все огромные лаборатории, которые этим занимаются, нельзя сказать, что имеется явный прогресс, идущий на пользу каждому ребенку. Отсюда возникает гипотеза о существовании своеобразного неосознанного коллективного отказа от перемен: общество боится присущей ребенку гениальности.

Не художественного гения, а гения сексуального, наделенного мощным желанием, мощным либидо. Дети больше выражают свою свободу, чем взрослые. Они препятствуют склерозу цивилизации или замедляют его. Подрастающее поколение – это сила, которая мешает взрослым чувствовать себя в мнимой безопасности и воспроизводить в отношениях между собой все время одни и те же жизненные клише. Особое зло нашей эпохи заключается в том, что техническая эволюция происходит чересчур быстро, а эволюция отношений между людьми приобрела как бы вторичный характер по отношению к успеху техники, которого взрослые обязаны добиваться… Где уж им тут охватить вниманием детей! И дети живут в неразберихе, что дает им огромную власть, не смягченную человечностью. Как часто мы сегодня видим детей, чьи вожделения не очеловечены: эти дети лишены этики, которая помогла бы им самим стать созидателями, людьми, имеющими право думать, любить, управлять собой, проявлять инициативу… Латентная фаза плохо готовит их к той сублимации, которая имела бы ценность и пользу для группы, для сообщества и для них самих, то есть приносила бы самому ребенку удовольствие и радость, которые, может быть, и причинили бы неприятности его семье, но зато помогли бы ему выразить себя среди сверстников, заставили бы окружающих оценить его и позволили бы ему насладиться возможностью ярко проявить себя в современном ему обществе.

Величайшая драма человечества заключается в том, что в момент наивысшей креативности, наивысшей ясности мы поставлены в зависимость от взрослых. Физическая незрелость парадоксальным образом сопровождается поразительной природной гениальностью и чувствительностью.

Материнские заботы как источник вертикальности двуногого

Если не иметь в виду инцеста, 99 процентов животных нисколько не заботятся о своем потомстве. Новейшая социобиология подкрепляет гипотезу эволюционистов, исходя из которой цель любого существующего вида – обеспечение преемственности своего генетического капитала. Итак, существуют две стратегии, чтобы этого добиться: 1) производить очень большое количество оплодотворенных яиц, не заботясь ни об одном из них; 2) производить, напротив, очень мало, но в каждое вкладывать много заботы. В области выращивания детей две наиболее крайние позиции воплощают человек и устрица: первый не щадит трудов, чтобы защитить свое хрупкое и подверженное всевозможным опасностям потомство, которое дорого ему обходится, и все надежды возлагает на своих одного-двух детей, тогда как моллюск мечет до 500 миллионов икринок в год и этим изобилием компенсирует полное отсутствие заботы. Но стратегия материнской заботы имеет свою оборотную сторону: если детеныши рождаются редко и родителям стоит больших усилий их вырастить, гибель детеныша в результате стихийного бедствия или нападения хищника оборачивается катастрофой. Доля детской смертности должна быть тем меньше, чем больше времени длится родительская привязанность и забота. У того рода, в котором наиболее развита материнская забота, защита от опасности угасания состоит в том, чтобы развить в новорожденном способность к ученичеству и тем самым увеличить его возможность адаптироваться к враждебной среде, а значит, и его шансы на выживание. По мнению некоторых этологов[115], например, профессора Лавджоя из Огайо (Соединенные Штаты), ходьба на двух ногах стала одним из ответов на проблему материнской заботы у первых гоминидов[116]. Теперь самка могла при малейшей опасности подхватить детеныша на руки в отличие от обезьяны, которая прыгает в лесу с ветки на ветку с малышом, висящим у нее за спиной, а кроме того, ей легче стало заботиться о двух или трех детенышах одновременно. Выбор материнской заботы был, вероятно, определяющим для перехода от четвероногих гоминидов к двуногим высшим приматам. Другие специалисты по поведению животных отмечают, что эволюция высших млекопитающих не дает нам примеров форм развитой материнской заботы у четвероногих (таких как слоны). И даже если тот факт, что высшие приматы встали на две ноги, не связан со стремлением облегчить задачу матери, можно допустить, что материнская забота послужила для живых существ стимулом к разумному поведению и что развитие мозга вследствие этой задачи пошло в сторону такого совершенствования верхних конечностей, чтобы они справлялись с функциями хватания и ощупывания – это позволяло матери более ловко и дифференцированно ухаживать за новорожденным.

Последний этап окостенения – затвердение ключиц, завершается в 21 год; именно в этом возрасте человек наконец становится взрослым в телесном и психическом отношении. Хотя он и до 21 года обладает половыми признаками и способен к деторождению, но в строго конституционном смысле он еще не является вполне взрослым. А после 21 года наступает период штиля: лет до 30–35. Затем, с точки зрения органической жизни, начинается упадок, и человек постепенно переходит к старости, хотя живет нормальной жизнью и, с этой точки зрения, находится в поре зрелости; однако его организм уже изнашивается, и идет он уже под гору, к смерти. К тому же человек – единственное живое существо (если рассматривать его в ряду других млекопитающих), которому требуется столько времени, чтобы стать самостоятельным, и которое так долго нуждается в особой заботе. Без родительского попечения он умирает. Звериный детеныш может обеспечить свое существование, потому что он бегает, а человек после рождения не скоро начнет ходить. Разумеется, и зверьку необходимо определенное время сосать материнское молоко, но он развивается и защищает свое существование; с того момента как он становится на ноги или лапы, он повинуется только инстинкту самосохранения. Человек сразу после рождения может ходить по кроватке, если его поддерживают, – правда, через несколько дней он теряет эту способность. Он ходит, потому что еще недавно он был частицей организма его матери, а мать умеет ходить. Он такой же, как мать, и обладает теми же функциями, хотя еще не может мобилизовать их самостоятельно.

Как только взрослый начинает отвечать на потребность новорожденного в попечении, он при всем желании не может не уродовать, не деформировать это маленькое существо, не может не причинять ему вреда и не сужать тем самым заложенных в нем исключительных возможностей. Оказывая на ребенка патогенное давление, он принимает на себя определенную ответственность по приобщению ребенка к языку. И тут происходит разрыв, и начинается кризис, потому что язык в 1984 году – не то же самое, что язык в 1784-м. Достаточно послушать, как говорят канадцы, которые эмигрировали в XVII–XVIII веках, увезя с собой язык своих французских родителей, и развивались иначе в мире, более ограниченном в социальном отношении, чем тот, из которого они происходили и где в результате французской революции переменились не только язык, грамматика, но и способ сосуществования людей. Сейчас на нашей планете тоже происходят революционные события: в результате всеобщего коммуникативного обмена люди отовсюду получают элементы своих символических функций, связанные не только с их близкими или с членами их малой группы. Мы переживаем в социальном и этнологическом смысле беспримерную революцию и понимаем, что воспитание, как бы оно ни было индивидуализировано, оставляет на человеке глубокий отпечаток посредством языка не только вербального, но и языка жестов. Человек воспринимает пример, преподанный группой, как образец того, что с ним может случиться.