Опасная игра Веры Холодной - Виктор Полонский

У Веры выбора не было. Совсем. Чувствовала она себя словно былинный витязь на распутье. Прямо пойдешь — голову сложишь, направо пойдешь — жизни лишишься, налево пойдешь — назад не воротишься, а за спиной вдруг непроходимые болота и высокие горы выросли. Про болота и горы — это образно, они называются «долг» и «совесть». Для кого-то пустые слова, для кого-то важные. Suum cuique, каждому свое.

Приманку для Ботаника Вера готовила втайне от Немысского, прекрасно понимая, что он ни за что не позволит ей подобного своевольства. Тщеславие тоже играло свою роль. Хотелось преподнести ротмистру Ботаника, как принято говорить в таких случаях, «на серебряном блюде» и сказать (будет весьма к месту!) что-нибудь колкое в адрес самонадеянных мужчин.

16

«Организованная Московским обществом врачей лечебница для алкоголиков переживает тяжелые времена. Городская управа отказала лечебнице в субсидии, а благотворительных средств хронически не хватает. Бывший директор психиатрической клиники Московского университета проф. Сербский считает целесообразным обложение спиртных напитков дополнительным акцизом в пользу лечебниц для алкоголиков».

— Большой Елоховский электротеатр — мелочь! Всего 200 мест! Александр Алексеевич собирается выстроить на Триумфальной площади нечто грандиозное на полторы тысячи мест! — Бачманов сделал паузу, давая Вере возможность представить, оценить и проникнуться. — К концу года собирается успеть и, будьте уверены, — успеет, у него слово с делом не расходится! Надо же превзойти этих выскочек Фаврикодороса и Дроздова с их «Кино-Паласом» на Большой Ордынке! Подумаешь — восемьсот мест! Эка невидаль! У них «Палас», а у нас будет «Пегас»!

— У Александра Алексеевича Пегас — любимое животное, — вставил Сиверский.

Бачманов едва заметно улыбнулся. Назвать любимца, музу «животным» мог только такой приземленный человек, как Сиверский. «Мишель — идеальный помощник, — говорила о нем Амалия Густавовна. — Звезд с неба не хватает, но исполнителен. Такому можно доверять, за такого можно быть спокойным. Мишель никогда не «отколется» и не заведет собственного ателье. Ума не хватит».

— Правда, поговаривают, что владелец «Большого Парижского театра» Гехтман грозится выстроить нечто невозможное аж на две тысячи мест! — для наглядности Бачманов поднял вверх два оттопыренных пальца, Вера заметила на них темные пятнышки и решила, что это следы давних ожогов кислотой. — Но мы же знаем Гехтмана! У него в «Большом Парижском» такая теснотища, не говоря уже о духоте, что некоторые зрители в полицию жалуются! В ложах приходится сидеть скрючившись, потому что голова в потолок упирается. Хорош театр, в котором дамы в обморок падают от нехватки воздуха!

— Одно только название, «Большой Парижский»! — поддакнул Сиверский.

Вере вдруг подумалось, что простота Сиверского может быть нарочитой. Если вдуматься, так Михаил Дмитриевич — первый кандидат в Ботаники. Во-первых, потому что на такого никогда не подумаешь. Разве «Иов многострадальный» может быть шпионом? А ведь может. И должность у него самая удобная, потому что он встречается с великим множеством людей, поскольку не только следит за работой ателье, но и ведает набором, а также закупками всего необходимого. Поди-ка уследи за его контактами — голова кругом пойдет. Вдобавок Сиверский выезжает почти на все места «натуральных» съемок. Вчера, например, был на механическом заводе товарищества «Дангауэр и Кайзер», договаривался насчет съемки в цехах. Да и мало ли где его носит… Кроме того, Сиверский бывал у Стахевича, а еще ему не составило бы труда задушить Корниеловского. На атлета Михаил Дмитриевич не похож, но руки у него на вид крепкие, с широкими ладонями. Для того чтобы быть сильным, не обязательно иметь широкие плечи и грудь колесом. Когда-то Вера видела в цирке, как невысокий худощавый замухрышка, тело которого казалось сплетенным из перекрученных жил, завязывал узлом кочерги. Номер был настоящий, без подвоха, потому что желающим из публики предлагалось попробовать завязать или развязать завязанное самим. Дюжие молодцы, скрипя зубами от натуги, терпели фиаско — у кого-то получалось немного согнуть, но не завязать.

— «Большой Парижский» в Москве — это моветон и потакание преклонению перед заграничным, — усмехнулся Бачманов. — Названия надобно не из пальца высасывать, а придумывать с умом. Вот «Художественный» или «Иллюзион» — хорошие названия. Но если бы у меня был кинотеатр, то я бы назвал его «Вавилоном». Кинематограф в некотором смысле и есть Вавилон — смешение всего сущего с привкусом чуда!

— Хорошо сказали, Иван Васильевич! — похвалил Сиверский, выхватывая из кармана блокнот. — Надо записать, а то забуду…

В разговоре возникла пауза, которой не преминула воспользоваться Вера.

— Скоро весна… — мечтательно вздохнула она, переводя взгляд на горшок, стоявший на подоконнике (беседовали в кабинете Бачманова). — Скажите, Иван Васильевич, а зачем вы держите на окне пустой горшок? Ах, что я спрашиваю глупости — конечно же, он нужен вам для ботанических опытов. Странно, но почему-то некоторые люди стесняются своего увлечения. Я знаю одного человека, который ни за что не признается в том, что он ботаник. Каких только странных людей не бывает на свете! Но это не важно. Важно, что скоро весна! Когда цветет черемуха, я хожу словно пьяная…

— Не бередите душу, Вера Васильевна, — улыбнулся Бачманов, — до черемухи еще так далеко…

— А по моему мнению, зима — самое лучшее время года, — сказал Сиверский, пряча блокнот в карман. — Воздух зимой чище, ни пыли, ни запахов. И актеры в Москве сидят, а не разъезжаются по дачам.

— Дачи-то вам чем не угодили, Михаил Дмитриевич? — удивилась Вера.

— Тем, что они далеко, Вера Васильевна. Вечные опоздания, и если возникнет срочная нужда, то никого найти невозможно. Приедешь к черту на рога в какую-нибудь Салтыковку и ходишь от дачи к даче, спрашивая, не здесь ли изволит проживать госпожа Анчарова? А в Москве Александр Алексеевич сердится, он же ужасно не любит задержек. Летом я живу, как Иов многострадальный.

Выйдя из кабинета Бачманова, Вера достала из сумки блокнот и написала на чистом листочке две буквы — «Б» и «С». Подняв голову, она увидела перед собой Рымалова. Этот человек умел ходить удивительно бесшумно.

— Бонжур, мадам, — почему-то на французском поздоровался он и через Верино плечо взглянул на дверь кабинета Бачманова, будто проверяя, не торчит ли из замочной скважины «хвостик» слепка.

— Бонжур, месье, — ответила Вера. — Скажите, а вы никогда не интересовались ботаникой?

— Ботаникой? — Рымалов удивленно округлил глаза. — Почему вы решили, что я должен интересоваться ботаникой?

— Просто пришло в голову. — Вера старалась говорить ровным, спокойным голосом. — Наблюдала давеча за тем, как вы смотрите в камеру, и подумала, что вы похожи на ботаника, рассматривающего листочки-цветочки под микроскопом. Но вы можете не беспокоиться на мой счет. Я никому не расскажу о своем наблюдении, так же, как и вы не рассказали о вашем… Простите, Владимир Игнатович, настроение сегодня хорошее, вот и тянет говорить разную чепуху.

Вера намеренно пошла в ту сторону, откуда шел Рымалов. На ходу записала в блокнот букву «Р», а убирая его в свою замечательную сумочку, глянула в зеркало, проверяя, не крадется ли за ней оператор, но того уже не было в коридоре. Тогда Вера развернулась и направилась к кабинету Ханжонкова.

Александр Алексеевич был на месте — сидел за столом и листал свой журнал «Вестник кинематографии». «Редактором там Александр Иванович Иванов-Гай, режиссер, некогда бывший репортером, — вспомнила Вера слова Немысского. — Характер у него неуживчивый и неуступчивый. С Ханжонковым они ладят плохо. Учтите это, вдруг пригодится». Странно, что она до сих пор не познакомилась с Ивановым-Гаем и вообще ничего о нем не слышала. Надо бы справиться у Амалии Густавовны. Как раз будет повод заглянуть к ней. Шансы на то, что пожилая гримерша может оказаться Ботаником, были ничтожны, можно сказать, что их не было вовсе, но с известной натяжкой можно было допустить, что сам Ботаник не имеет отношения к киноателье, а держит здесь человека для связи. На роль такого «связного» Амалия Густавовна вполне подходила. Так же, как и гардеробщик. После того как Ханжонков «разоблачил» Веру, он не брал у нее двугривенный даже раз в неделю и величал не «сударыней», а Верой Васильевной. Имя и отчество у него были самыми обычными, Иван Антонович, а вот фамилия редкой — Жаврид. Вера сначала решила, что Иван Антонович из выкрестов[90], но оказалось, что он исконно православный, родом из Минской губернии.

Увидев Веру, Ханжонков отложил журнал, встал и сделал рукой приглашающий жест.