«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ) - Альфина

— Абсолютно, сударыня! А вы говорите, винные погреба. Иногда на сеансах услышишь такое — я, конечно, воздержусь от пересказа в присутствии дам, но при некоторых видах отравления…

— Вы что же, — вклинилась Чавыльева, — намекаете, что с кончиной лорда Пэттикота что-то неладно?

— Лорда Пэттикота? — Брада дёрнула плечом. — Да что мне за дело до лорда Пэттикота! Я размышляю, чей дух мог бы обитать в петербержских казармах, если мы поверим мсье Жюмьену. Хэра Штерца? Но он не был военным человеком, он бы осаждал наместнические покои… Может, графа Метелина?

Последний вопрос она задала, глядя прямо на Гныщевича. Шутка вышла moitié-moitié.

— Которого? — ухмыльнулся тот. — Их, если помните, двое было.

— Ах да, — потупилась она. — Я и запамятовала, что вы убили обоих. Но к армии, если не ошибаюсь, имел отношение только один.

Повисла тишина. Мистер Флокхарт, и баронесса Чавыльева, и мсье Фили, и хэр Шпраут, и все остальные ловили каждое слово, один только мсье Жюмьен, да упасут шельмы его душу, постукивал ножом по жаркому и напряжённо перебирал варианты.

— А я думаю, — подала голос госпожа Туралеева, — что, обратись я призраком, мне бы пришлось по нраву обитать в незнакомом и неожиданном доме. Не в том, где я находилась при жизни, а, может, в том, куда мне при жизни хотелось, но не удалось попасть.

— В Петерберге это было бы сложно, — хмыкнула Брада. — Все удачные места уже заняты. И что, господин Гныщевич, стоил ваш завод того?

Чем откровеннее она обвиняет, тем глупее выглядит. По крайней мере, Гныщевич в это отчаянно верил. Хуже удавалось поверить в другое: что аферистка Брада пробралась на бал с европейцами ради свары. Зачем ей это? Туралеев подговорил, чтобы отучить Гныщевича закатывать балы? Он ведь мог, недаром оба беглецы из Польши. Может, у них там дружба семьями. Или просто mentalité сходится.

— Того стоили безопасность и свобода Петерберга, благодаря которым вы получили возможность перебраться в наш родной город из Европ, — нежно пропел Гныщевич. — Цена высока, но convenez que и цель неплохая.

— Вот оно как! — зло воскликнула Брада. — А кресло градоуправца не жмёт? Вы ведь слышали, господа, — обратилась она к гостям, — что первый градоуправец Свободного Петерберга, граф Набедренных, отошёл от своих обязанностей, поскольку у него случились проблемы с желудком. Говорят, язва… А ещё говорят, что прежде за ним таких хворей не водилось. Подозрительный ум мог бы здесь даже предположить, будто графа Набедренных отравили! Но я была с ним немного знакома в студенчестве, я готова поклясться, что этот человек — добрейший и невероятно обходительный — не обидел бы и мухи. Вряд ли кто-нибудь мог затаить на него вражду, это просто невообразимо. А вот политический расчёт — совсем иное дело…

Мистер Фрайд прошептал ей нечто очень строгое, но это было уже неважно. L'auditoire слушала, распахнув рты, и ждала от Гныщевича ответа.

А Гныщевич растерялся.

Он так привык к обвинениям в цинизме, отсутствии совести и хождении по головам — зачастую оправданным, — что не сразу нашёлся с ответом на обвинения ложные. Сам-то Гныщевич знал, что граф пребывает в своём особняке под опекой За’Бэя; знал, что За’Бэй помышляет свозить его к индокитайским лекарям — ну или хотя бы развеяться подальше от дурных воспоминаний. И naturellement Гныщевич знал, что слух о желудочных хворях графа развеивать ни в коем случае не следует. Радоваться надо: народ сам сочинил приличное объяснение!

Но, вообще говоря, сейчас Гныщевич понимал, что заподозрить его в отравлении графа было бы довольно естественно.

Ещё он понимал, что все присутствующие Браде верят, и даже посвящённый в истинное положение вещей Туралеев будто бы сомневается.

— Отрава — не мой метод, — осклабился Гныщевич. — Знаете, господа, буквально пару дней назад на меня было покушение. Да-да! И господин Туралеев настаивает на том, что необходимо расследование, аресты… А мне кажется, злоумышленник вполне понял мои кулаки. Я сторонник прямых методов.

— Насколько мне известно, вы сторонник действенных методов, — обронил мистер Флокхарт. Гныщевич с размаху вперился в него, и тот скукожился.

Главное блюдо предполагалось подавать под самый вечер, но, кажется, аудитория стосковалась по нему быстрее. Что ж, это нетрудно переиграть.

— Вы меня оскорбляете, — медленно выговорил Гныщевич и столь же медленно, по-хозяйски обвёл глазами сидящих за столом.

Туралеев твердил что-то о правилах бального наряда — Гныщевич ими в самом деле не владел, но это ничуть не мешало ему наслаждаться цветником. Яркие, лёгкие, переливающиеся на свету — дивно и лестно было воображать, как дамы придирчиво подбирали к платьям ожерелья, а мужчины — броши к платкам, чтобы предстать пред ним, градоуправцем Свободного Петерберга. Всё детство в кабаре Гныщевич заглядывался на чужие праздники — и теперь, когда он заработал на свой, это был самый лучший, самый пышный и роскошный праздник. Праздник, который запомнит и мнящий о себе невесть что мистер Флокхарт, и вон тот безымянный толстяк на другом конце стола, нарочно усевшийся подальше, чтобы спокойно злословить со своей девкой по-баскски, хотя ни он, ни девка басками не были. Как будто Гныщевич не разбирает баскского!

Мистер Флокхарт заморгал и засмеялся:

— Оскорбляю? Вас оскорбляют слова о том, что вы любите эффективность? Oh… Простите, если вам почудился в моих словах намёк, его там не было…

— На воре шапка, — фыркнула Брада.

— …Повторяю, я не имел в виду ничего дурного. Право, не ожидал от вас — человека, лишённого бремени аристократического воспитания, — такой обидчивости…

— Oh non, вы не поняли, — Гныщевич потянулся и откинулся на спинку кресла, — ваши намёки ничуть меня не оскорбляют. Меня не оскорбляют ни обвинения из уст аферистки, приехавшей в этот город по поддельным документам, ни колкости в адрес моего низкого происхождения. — Он выдержал паузу, заранее смакуя вкус главного блюда. — Но меня оскорбляет ваше присутствие в Петерберге.

Теперь заморгали уже все. Квадратный подбородок хэра Шпраута подобрался почти к самому носу. Мсье Фили громко закашлялся. Мистер Флокхарт светски приподнял брови:

— Вас оскорбляет моё присутствие?

— О, нет-нет, не ваше лично. Вас всех, — послал улыбку Гныщевич на дальний конец стола, где минуту назад злословили по-баскски. — За исключением, конечно, мистера Фрайда, его аферистки и господ Туралеевых.

— Я вас не понимаю, — растерял улыбчивость Фили.

— Ah, bon? — Гныщевич вскочил с кресла. — Попробую объяснить. Скажите, мсье Фили, чем вы занимаетесь? Какова, я имею в виду, ваша профессия?

— Вы прекрасно знаете, — Фили посмотрел по сторонам в поисках поддержки, — что я прибыл в Петерберг по приглашению графа Ипчикова. Я химик, меня интересуют смеси для обработки резины, способные повысить её эластичность и прочность…

— А вы, мсье Жюмьен? — приобнял Гныщевич спинку следующего кресла.

— Я спиритист.

— Химик, спиритист… И, конечно, все мы слышали об успехах мистера Флокхарта на литературном поприще, а также о сердечной любви хэра Шпраута к древнеимперским летописям — вы ведь, если не ошибаюсь, и в Германском Королевском Университете ими занимались? Какие удивительные у нас здесь собрались gens — вам всем страшно повезло, что Петерберг наконец-то открылся, не так ли? — Увидев, насколько Туралеев встревожен, Гныщевич отсалютовал ему. — И у каждого здесь, конечно, имеется своё дело, не слишком связанное с балами градоуправца. — Он покаянно уронил голову. — Господа, я должен перед вами извиниться. Я оторвал мсье Жюмьена от призраков, мистера Флокхарта — от пьес, а мсье Фили от резины. Но, поверьте, тому есть причина. У меня приготовлен для вас скромный surprise.

Гныщевич подошёл к дверям, ведущим в кухню. Европейские гости следили за ним нервно, но заинтригованно. Из дверей показался полноватый молодой мужчина в очень простой одежде и с русой бородой. На собравшихся он почти не обратил внимания — даже не поклонился.

— Позвольте вам представить моего близкого приятеля… au fait, нужно ли его представлять? Большинство из вас с ним знакомы, хоть никто почему-то и не поинтересовался его судьбой. Знаете, — доверительно обратился Гныщевич к Флокхарту, — человеку, лишённому бремени аристократического воспитания, порой непросто понять тонкости этикета. Как вы думаете, представления уместны?

— Я не… Вам, полагаю, виднее…

— Но ведь ты меня знаешь, Richard, — безразлично бросил бородач. Флокхарт сделал вид, что не расслышал.

— Что ж, тогда представлю. — Гныщевич прочистил горло и принял торжественный вид. — Мсье Гаспар Армавю, бывший наместник Европ в Петерберге.

Мсье Армавю и правда узнал бы не всякий, кто видел его прежде. За время своего заключения — сперва в казармах, потом в небольшом домике на складах — он познал Путь Некоего Латиноамериканца С Непроизносимым Именем, отказался от бритвы и презрел европейскую религию. У каждого свой способ справляться с неурядицами, и способ мсье Армавю Гныщевичу нравился. Тихо, удобно, договороспособно. В благодарность за сотрудничество Армавю просил книг и уехать в Латинскую Америку.