Радуга 1 - Александр Бруссуев

Иван помнил, как его бабуся поминала китайских чертей и латышских нехристей, бесчинствовавших везде, куда их направлял РВС. Долгое время он и не знал, что те за ежедневный паек с белой булкой были самой действенной силой банды евреев из Южного Бронкса Нью Йорка, что на немецкие деньги совершили в России переворот 17 года.

Они въехали в лес и остановились лишь только тогда, когда на смену соснам пришли кривые березы и чахлые осинки.

— Дальше — Сармяжское болото, — махнул он рукой. — Если ты еще способен логически мыслить, то болота сами по себе не образуются. Да и специально их никто не разводит. Во всяком случае, я такого не припомню. Это раньше была Ладога, только потом постепенно отступила, оставляя за собой стоялую воду, зарастаемую мхом. Глубина здесь приличная, вода — отличная, сверху метра три торфа. Нас он, этот торф, не интересует. Впрочем и вода тоже. Вот былое поселение — наоборот.

— Ну и где оно? — спросил Суслов, вылезая из машины.

— Будем искать. Затем сюда и приехали, — ответил Иван и подмигнул. В руках у него оказался портативный переносной холодильник, где настаивались различные напитки, в основном благородные: водка та и водка ся, а еще пиво. — За приезд на место археологических успехов! Отдых начинается!

Они сноровисто обустроили себе бивуак, предполагая провести наедине с природой три дня. Времени было вполне, чтобы отдохнуть как следует, поэтому первым делом было решено отправиться на рыбалку. До ближайшей речки было с километр, до Ладоги — раза в четыре подальше. Заранее заготовленные черви уже истомились в банке из-под кофе и жаждали броситься в воду и наловить там рыбы.

Две попытки Шуры забросить свой тайваньский спиннинг с многообещающим воблером на конце лески были успешны: сначала он поймал ветви неряшливых кустов, свисающих до самой воды, потом какой-то топляк, высовывающийся частично почти на середине речки. Иван, не мудрствуя лукаво, увлекся истреблением окуневого поголовья, величиной с ладонь и крупнее. Клевало вполне прилично, что не могло не радовать сердце настоящего мужчины.

Суслов с третьего раза все-таки опустил своего воблера на оперативный простор и сразу же зацепился им за подводного монстра. Потребовалось минут пятнадцать каких-то хитрых вываживаний, чтобы двухкилограммовая щука соизволила выбраться на берег. Шура разволновался и заставил Ваньку фотографировать себя в различных позах. Щука ухмылялась и щелкала зубастой пастью, в ведре ответно трепыхались почти черные окуни.

Для Шуры, похоже, рыбалка закончилась — он не мог оторвать свой взгляд от лысой башки трофея, ходил кругами и хвалил себя, Ваньшу, речку и свой отпуск. Наконец, Иван произнес решительным тоном:

— Язь!

Можно было это слово, конечно, воспринимать, как ругательное, но Суслов посчитал его сигналом к отходу в лагерь. На самом деле Ванька выудил замечательную рыбу, круто изогнувшую удилище пока она летела в объятия рыбака. Добыча была похожа на очень крупную плотву, только чешуя ее не отливала чернотой, разве что слегка синела отливом. Решив, что это должен быть именно «язь», никогда не виданный раньше, он ее так и окрестил.

Изготовленная по лучшим традициям уха была так аппетитна, так по-рыбацки изыскана, что ни о каких поисках не могло быть и речи, к тому же явно вечерело.

Вокруг было тихо, только трещали поленья в костре, да журчала «Двойная Золотая», наливаемая в традиционные железные кружки.

— Иван, коровий сын, — сказал Суслов, откладывая в сторону изгрызенную под разными углами щучью голову (кто бы знал, как я, пишущий эти строки, хочу кушать! Но до корма еще добираться полтора суток, до еды — полтора месяца). — Почему тебя потянуло именно в эту Сармягу? Что здесь особенного, кроме замечательной горы да десяти домов?

Ванька, тщательно разделывающийся с разваренными и почти сладкими речными окунями, обтер руки о припасенную тряпицу, плеснул водки в обе кружки и только потом заговорил. Речь его была нетороплива, как у институтского профессора Сумеркина с кафедры «Технологии Ремонта (Судовых) Машин».

— Ты, как местный житель, наверно в курсе, кто такой был Лемминкяйнен.

Суслов только пожал плечами, изображая то ли согласие, то ли не очень.

— Так вот этот герой народного эпоса «Калевала», развратник, пьяница, хвастун и ненадежный человек, жил как-то в трех местах. Где родился, где скрывался и где потом прибился. Он был герой, устраивал везде свои порядки. Если не вдаваться в подробности, в которые я, вообще-то, вдаваться не в состоянии, это Царское село, остров Сааре-маа, и древний погост Саре-мяги.

— А Царское село- то здесь причем? — удивился Шура.

— Царским оно стало не потому, что там царь прохлаждался, а потому что называлось «село Саре», или «Сарьское село». Да, такие, брат, коллизии. Так вот, если допустить, что Вяйнемёйнен — не кто иной, как Вяйнемёйсен, то есть, по-простому, Моисей, то кто ж тогда был этот негодяй Лемминкяйнен? По описанию, хотя бы в 27 руне — он не самый местный чувак. «Обозлился Лемминкяйнен, кудри черные откинул, как котел, черны те кудри». Интересно бы поискать, но в Царском селе всё уже и наши, и немцы перерыли в свое время. На Сааремаа — не пробраться. Там раньше режимная территория была, теперь тоже не все так просто — Эстония.

— Чайком не угостите, господа хорошие? — вдруг раздалось настолько близко, что оба рыбака чуть не подпрыгнули на своих местах. Иван уронил кружку, хорошо — пустую. Суслов сполз с чурки, где сидел до этого. Сбоку от них на расстоянии вытянутой руки от огня сидел человек. Весь облик его говорил о недюжинной силе: длинные толстые руки, доходящие чуть ли не до колен, мощные кривые ноги, широкие плечи. Выражение лица было таким притягательным, что люди, попадавшиеся навстречу, наверно, уступали ему дорогу, старательно отворачиваясь в сторону. Собаки — так те просто в обморок падали, даже натасканные на волков. Маленькие глаза, глубоко упрятанные под могучими валиками бровей, не имели никакого выражения при любой ситуации. Кроме одного — смерти. Если находился храбрец, который выдерживал взгляд этих глаз, то он, без всякого сомнения, был слепым. Лоб вообще отсутствовал, жесткие, как щетина, черные волосы начинались сразу же над бровями. Короче говоря, внешность полностью соответствовала тупому сукину сыну, как его мог вообразить любой творческий человек (Где-то подобная характеристика уже упоминалась — в книге «Мортен. Охвен. Аунуксесса»).

— Не бойтесь, парни, я вас не съем, — сказал незнакомец без тени улыбки.

24. Сари-мяги

Иван очень порадовался, когда старательно выбранное за полдня поисков место оказалось верным.

Они проснулись засветло, испили крепкого и вкусного чаю, позавтракали застывшей в заливную рыбу ухой и признались друг другу: никакого похмелья, стало быть — пить с утра не обязательно. Честно говоря, не терпелось начать исследования. Ваня, двигаясь по пологому склону зигзагообразно, объяснял Суслову:

— Понимаешь, Шура, все мои изыскания основаны только на природе вещей и на доверии к нашим предкам. Вот эти заросшие валуны были когда-то границей прибрежной зоны, они и расположены, будто выделяясь из ландшафта. Далее идет метров тридцать полоса подъема воды в разливы. Примерно метров через сто могли уже начинаться оборонительные сооружения: частокол или более серьезные постройки — стена, например. Ничего, конечно, до нашей поры не сохранилось. Но не потому, что не существовало в природе, а потому что сделано было из самого удобного и экологически чистого продукта — из дерева. Как ты помнишь, наверно, наши места назывались викингами «Гардарикой». Страна городов. Заметь — не Москва какая-нибудь или средняя полоса. Север — страна городов. Ты закономерно поинтересуешься: куда же все подевалось? А никуда не подевалось. Все — здесь, — он топнул ногой по земле, вздохнул и погрозил кулаком куда-то в сторону деревни.

— Дерево — не самый долговечный материал, к тому же подвержен гниению, и особенно — огню. Потому его и выбирали древние мастера: легко ремонтировать в случае чего. А чего только на этой земле не было! И долгая подлая Ливонская война, и восстание «севрюков», и опричнина Ивана, понимаешь ли, Грозного, и этнические чистки Петра Великого, построившего свой Петербург на костях ливов. Тут чего хочешь быльем порастет.

Шура только вздыхал в ответ, кручинясь над словами, и поправлял сползающую с плеча огромную сумку с амуницией. Он уже устал болтаться взад-вперед, не видя никакой разницы в пейзаже: везде сосны, везде черничник.

— На гарях лучше всего разрастается крапива, — продолжал рассуждать Иван. — Потом ее вытесняют кусты какой-нибудь непонятной ивы или черемухи. Век их совсем недолог — и вот уже березы колосятся. Но здесь берез не видать. Оно и понятно — сосны не дают света. Они начинают произрастать в наиболее благоприятной и удобренной почве. А откуда она берется? От изначальных горелых мест, то есть — от былых домов и разных построек. Ленточным фундаментом тогда не баловались, предпочитая устанавливать пятистенки на большие камни. Самые толстые стволы должны быть на месте былых домов, а естественные выпуклости почвы — это валуны. Таким образом рассуждая, мы приходим к выводу, что вот эти неровности — и есть границы былой жилой зоны.