Парадный этаж - Жан-Луи Кюртис

— Нет, право, я не испытываю желания.

Он подошел к кушетке, протянул Лисбет стакан с виски.

— Ты разочарован, да? — спросила она. — Мой подарок утратил в твоих глазах свою ценность?

— Нет, кое-какая ценность в нем все-таки осталась. Намерение. Ведь его нельзя сбросить со счетов…

— К тому же, согласись: я свободно могла бы оставить тебя в убеждении, что купила гравюру на собственные деньги. И ты ни на минуту не усомнился бы в этом. Разве не так?

— Признаю, ты очень честный человечек.

Оба они рассмеялись, и Лисбет мгновенно помолодела, смех сделал из нее лучезарную девушку. Иоганнес снова сел в кресло, держа в руке стакан фруктового сока.

— И все же, — проговорил он, — не думай, что я одобряю… В отношении буржуазной морали я весьма… устарел. — Последние слова он произнес по-французски.

— Перевод, пожалуйста, — сказала Лисбет.

— Из другого века. Ты права, я динозавр.

— Но вся твоя проклятая буржуазная мораль основывается на воровстве. «Собственность — это воровство». Так сказал один из твоих любимых французов.

— Да, знаю…

— В капиталистическом обществе воровство в крупном масштабе практикуется или, на худой конец, покровительствуется государством. Много веков капиталистический Запад грабил «третий мир» и продолжает грабить его и сейчас под еще более лицемерной личиной. Крупная индустрия эксплуатирует миллионы рабочих. Класс власть имущих благоденствует на спинах бедняков. А ты хочешь, чтобы я испытывала угрызения совести, стащив маленькую гравюрку у старого мошенника-антиквара?

— Дорогая, как же красиво ты говоришь, когда тебе нужно оправдать свой проступок!

— Но кроме шуток, ответь мне искренне: разве я не права?

— Не знаю. Для меня мораль — абсолют, вне зависимости от того, как она рассматривается на данном историческом этапе. В этом я тоже кантианец, как и в пунктуальности.

Лисбет отхлебнула глоток виски.

— Значит, — продолжал Иоганнес, — этот маленький шедевр ты… нашла в Дрездене?

— В Дрездене? — переспросила она с удивленным видом, словно сам вопрос или название города озадачили ее. Потом, казалось, вспомнила: — A-а, Дрезден… — Она опустила взгляд на правую руку, державшую стакан. — Нет, — сказала она. — Здесь. Я нашла ее здесь… Ты никогда не пьешь спиртных напитков? — перевела она разговор на другую тему. — Только фруктовый сок или воду?

— Да, ты прекрасно это знаешь. Мы с Паулой стремимся к воздержанности во всем: ни спиртных напитков, ни табака, никогда никаких излишеств…

— Правда никогда?

— Да, никогда. К чему бы мне врать?

Она пронзила его тяжелым взглядом.

— Но время от времени ты ведь делаешь кое-что, выходящее за эти рамки, не правда ли?

— Нет, можно сказать, никогда!

— Но зачем же столько лишений? Чего ради?

— Дорогая, это же очевидно: ради того, чтобы лучше жить. Мы с Паулой превыше всего хотим сохранить нерастраченными наши способности, во всяком случае то, чем наделила нас природа. Духовная жизнь для нас теперь важнее, чем все остальное… Почему ты так на меня смотришь? Не веришь мне или считаешь, что это притворство?

— Нет, я тебе верю. Духовная жизнь, — повторила она раздумчиво, словно пытаясь запечатлеть эти слова в своем сознании. — Великолепно! В общем, вы счастливы вместе, ты и Паула?

— Да, мне кажется, я могу утверждать это.

Лисбет несколько секунд молчала, глаза ее горели. Потом мягким тоном, но четко выговаривая каждый слог, она спросила:

— Если духовная жизнь — главное и ты абсолютно счастлив с Паулой, зачем же тогда Банхофштрассе?

Иоганнес не вскочил. Лишь чуть сжал челюсти и тут же овладел собой. Они смотрели друг на друга: она — ожидая его реакции, он — в нерешительности, возможно обдумывая, как ему поступить — уйти от разговора или принять вызов… Обычно полицейские стараются заставить вас поверить, будто у них есть доказательства, будто они знают все, и таким образом склоняют подозреваемого к признанию — классическая техника допросов. Иоганнес выбрал среднее — проволочку.

— Теперь моя очередь спросить тебя: при чем тут Банхофштрассе? Почему вдруг ты вспомнила эту улицу?

— Потому что на этой улице я видела тебя как-то вечером несколько недель назад.

— Меня можно увидеть на многих улицах города.

— Иоганнес! — крикнула она весело. — Не будь трусом! Когда мужчина идет на Банхофштрассе, у него вполне определенные намерения.

— Там бывает много туристов. Это весьма колоритное место. Туда ходят из любопытства.

— И из эстетизма?

— Может быть. Но ты-то сама, что там делала ты?

— Я была с ребятами.

— Тоже из любопытства?

— Нет.

— Сбор материала по изучению мелких язв капитализма?

— Мы набили морду одному хозяину.

— За то, что он эксплуатирует бедных проституток?

— Нет. За то, что он стукач. Опасный тип.

— Понимаю… Карательная экспедиция. Да, дорогая моя, ты открываешь предо мною волнующие страницы своей жизни… Если ты уже ходишь бить морду стукачам!

— Не я. Мои товарищи. Но ты увиливаешь.

— От чего увиливаю?

— Я задала тебе вопрос: зачем Банхофштрассе?

— Где ты видела меня несколько недель назад. Тебе следовало бы подойти и пожелать мне доброго вечера, это было бы вежливо.

— Я была не одна. И ты тоже. Ты был со «светской дамой».

— Ты не шутишь? Что-то не припомню, когда я прогуливал светскую даму по…

— Не припомнишь? Высокая брюнетка в мини-юбке, в кожаных сапогах выше колен и блузе с декольте до пупа… С кучей блестящих побрякушек — и в ушах, и на шее, и на запястьях… очень намазанная: веки зеленые, губы кроваво-красные… Может быть, немного яркая, но очень стройная, я это отметила. И видела, как вы вошли в гостиницу, над дверью которой был номер дома, семнадцатый, если не ошибаюсь.

— Какая память! — смеясь воскликнул Иоганнес. — Вот из тебя получился бы великолепный стукач!

Ни он, ни она не казались смущенными, хотя впервые коснулись такой интимной темы, как «личная жизнь»: долгое время инстинктивный стыд не давал им перейти эту черту. Но ведь Лисбет уже взрослая, их отношения стали более непринужденными; и потом, свой допрос она все время вела словно игру, хотя это была отнюдь не игра: просто притворство облегчало разговор. Иоганнес спросил:

— Ну и какой же ты сделала из этого вывод?

— Что духовная жизнь — еще не все и что эстетизм имеет свою оборотную сторону…

— Потрясающее открытие! Надеюсь, у тебя не вызывает удивления тот факт, что люди — существа сложные и в их жизни, наряду со светлыми полосами, бывают полосы темные.

— Нет, не вызывает. Я просто констатирую, что твой жизненный идеал, твоя система морали, наконец, не знаю, что там еще, не очень-то вяжутся… На переднем плане — благородные мысли об искусстве. На заднем — девочка в высоких сапогах… Получается дихотомия.

— Ну и что?.. Прежде всего, умоляю тебя, Лисбет, не употребляй таких слов, это же псевдоинтеллектуализм и, право, выглядит болтовней… Но коли ты находишь его подходящим, я тоже им воспользуюсь: а у тебя разве нет дихотомии? Я не спрашиваю в чем она, я не желаю знать, но меня очень удивило бы, если б у тебя ее не было, если бы и в твоей жизни не было какой-нибудь темной полосы.

Всем своим видом он показывал, что ждет ответа; и что-то словно передалось от него к ней: вопрос, догадка, желание умолчать… Лисбет не отводила своего взгляда от взгляда дяди, и губы ее искривила не то улыбка, не то судорога. Вдруг она скорчила физиономию, изображая притаившегося за углом наемного убийцу, статиста какой-нибудь мелодрамы.

— Т-с-с! — сказала она тихим напряженным голосом, — никому ни слова: я состою в мафии, шеф и его агенты подозревают меня и хотят ликвидировать!

Шутка заметно разрядила обстановку. Иоганнес рассмеялся. Однако подспудно он чувствовал, что шутка эта — не только шутка, что за этим шутливым признанием кроется другое признание, искреннее, но еще не высказанное.

— Ты потрясающий мим, — проговорил он. — Возможно, в тебе погибла актриса.

Это явно поощрило ее: она изобразила нескольких кинозвезд и одного или двух политических деятелей. Пародия получилась удачная, она свидетельствовала о ее исключительно остром взгляде: Лисбет схватывала самую суть, самое характерное. Иоганнес похвалил ее. Но то, что было сказано несколько минут назад, не изгладилось, оно угнетало их обоих и не давало забыть о себе: тема не была исчерпана, они оба чувствовали это. И Лисбет вернулась к ней, закурив новую сигарету и налив себе еще виски.

— Ты не сердишься на меня за Банхофштрассе?

— Нет.

— Правда, ей-ей?

— Честное слово, нисколько. Послушай, мы достаточно дружны, чтобы иметь право разговаривать о чем угодно. В какой-то степени мы свободомыслящие люди. Так-то!