Любовь, или Пускай смеются дети (сборник) - Виктория Габышева

Она перестала просить дочь съездить проведать отца. Катя сама ей рассказывала, что они виделись, разговаривали, у отца много работы, он передал деньги. Машенька кивала и счастливо улыбалась.

Катя так и не поняла, почему мать всю жизнь любила этого мужчину. Была ли это любовь или какое-то другое чувство – зависимость, жертвенность, боязнь остаться одной? Но она и так всю жизнь оставалась одна, пока муж разъезжал по курортам, где он находил других женщин, которые соглашались готовить, обстирывать, облизывать, пресмыкаться. Недостатка в этих странных, слабых, одиноких, на что-то надеющихся женщинах – чуть моложе, чуть старше, более или менее привлекательных – отец не испытывал никогда.

Он с ними легко сходился и так же легко расставался, не вспоминая, не задумываясь о том, насколько больно обидел их, уходя. Они для него были обслуживающим персоналом, как медсестры в госпиталях – все на одно лицо. Ни к одной из них он не чувствовал благодарности, признательности, нежности и уж тем более привязанности. Ни одну из них не вспоминал добрым словом. Да никаким словом не вспоминал.

Машеньку, которая любила его всю свою жизнь и продолжала любить до самого конца, Иван считал безвольной дурой, обузой, надоедливой мухой, которая жужжит, попав в клейкую ленту, вывешенную над обеденным столом на веранде, и никак не хочет умирать. Трепыхается, приклеившись лапками, брюхом, борется за что-то, надеется вырваться. Дочь Катя оказалась для него лишней проблемой и раздражителем, который появился в его доме. Она не была для него живым человеком, не была надеждой, счастьем, радостью. Эта девочка, которая унаследовала от него только плохие волосы и больше ничего, мешала ему жить – криками по ночам, соплями, вынужденными тратами и постоянным присутствием. От нее он не мог избавиться.

Катя тоже не могла забыть отца, как ни старалась. Она рано начала седеть и лет с тридцати собирала с расчески целые комья волос, которые скатывала в шарик и выбрасывала в унитаз. Она делала начесы, чтобы придать прическе пышность, и каждое утро, собираясь на работу, вспоминала отца. Она не могла брить голову так, как он. Понимала, что его брутальность – от комплексов. У матери, напротив, даже в старости были роскошные, струящиеся по плечам волосы с рыжиной, натуральным завитком. Мать мыла голову только хозяйственным мылом, а умывалась – дегтярным. Никакие шампуни не признавала. От нее всегда пахло этим сочетанием хлорки и дегтя. Катя тоже по примеру матери одно время перешла на хозяйственное и дегтярное мыло, но ее тошнило от одного запаха. Да и волосы лучше не стали.

Мать болела, Катя ухаживала за ней, как могла, в надежде услышать хоть одно «спасибо», хоть одно «прости». Она мечтала, что мама ей обрадуется, поблагодарит за деньги, за новые шторы, за новый халат. Или просто так. Ни за что. Признает, что вырастила хорошую дочь – честную, умную, работящую.

В последние месяцы, уже перед самой смертью, мать стала совсем невыносима. Она листала альбом с фотографиями и ждала отца.

– Он не присылал телеграмму? Когда приедет? – спрашивала мать. – Надо бы вареничков налепить.

– Налепим, – отвечала Катя.

– И ванну помой, он любит чистую, – говорила мать.

– Помою.

Когда у матери случались просветы в памяти, Катя подсаживалась к ней на кровать и искала ответы.

– Мам, а почему мы так часто переезжали?

– У отца была новая работа. Чтобы ему было удобнее ездить, – отвечала мать.

– Но почему так часто?

– Не знаю, значит, так было нужно. Его очень ценили на работе. Он всем был нужен.

Катя не поленилась и нашла причину переездов. Отец спекулировал на нарядах на строительство, подделывал бланки отчетов. Кладка кирпича, вывоз мусора – он мог приписать многое. Подписывал бланки начальник строительства. Видимо, они делили на двоих. Иначе откуда у отца были деньги на очки, костюмы, одеколоны? Катя вспомнила, что однажды к ним в дом пришли люди в форме. Отец был в госпитале. Люди провели обыск и ушли. Машенька плакала еще несколько дней – не от страха за себя, а от страха за мужа. На себя и на дочь, которой отец мог сломать жизнь, ей было наплевать.

Катя, осознав, сколько у отца было денег, сколького он лишил их, однажды не выдержала и рассказала матери, что отец – обычный вор, спекулянт и это просто чудо, что его не арестовали, не поймали за руку и не посадили лет на двадцать пять, а заодно и их с матерью. Машенька, выслушав рассказ дочери, начала махать руками, задыхаться и биться в конвульсиях. У нее случился инсульт, и Катя, выхаживая мать, дала себе слово больше не упоминать об отце. Ничего не рассказывать. Придумать для матери тот мир, в котором она жила. Ей не нужна была правда. Она свято верила в то, что ее муж – честный коммунист, прошедший войну, контуженый – вел социалистическое строительство на благо Родины.

Машенька оставалась коммунисткой до самой смерти. Она уже не узнавала внука, Катю воспринимала как чужую женщину, которая почему-то хозяйничает в доме, но упорно слушала радио и смотрела телевизионные программы. Она требовала отвезти ее на избирательный участок, чтобы проголосовать за коммунистов, съесть пирожок с капустой и шоколадную конфету из буфета. Машенька трепетно хранила партбилет, где были проставлены все взносы, которые она перечислила родной партии. Она считала Сталина отцом всех народов и не верила в репрессии и ГУЛАГ – так же, как отказывалась верить в многочисленные измены мужа. Портрет Сталина Машенька повесила на стене, а фотография мужа всегда стояла на прикроватной тумбочке. Одинаковые злобные лица смотрели со всех сторон и доводили Катю до истерики. Она не имела права их снять и убрать подальше – для матери они были иконами.

– Катя, мама умерла, приезжайте, – позвонила Настя.

Катя заплакала – и она, и мать отмучились. Все кончилось для них обеих. Катя приехала. Настя помогала с устройством похорон.

На прикроватной тумбочке лежала фотография – Машенька с Иваном в день свадьбы.

– Она звала Ванечку, – сказала Настя.

– Я знаю, – ответила Катя.

Ирина Муравьева

Сирота Коля

– Ну, вот вам наш Николай, – сказал директор и подтолкнул его к сидящим на диване.

Их было трое: старуха, молодая и мужик. У мужика был яркий галстук. Все они вскочили. Молодая крепко, словно утюгом, погладила его по голове очень горячей ладонью. Колька так низко опустил глаза, что они заболели.

Старуха сказала:

– Ну, давай, Коля, знакомиться. Это твои родители, а я твоя бабушка. Лариса Владимировна.

Колька громко сглотнул слюну, но глаз не поднял.

– Ты не стесняйся, Николай, – прогудел директор, – ты поговори с мамой, с отцом. С бабушкой познакомься. А я пойду на урок, меня ждут. – Он прокашлялся и вышел.

Директор был ничего. Он не дрался, не напивался при всех, а прошлым летом привез в детдом ведро клубники – на даче у него выросла клубника. Ее съели, не успев почувствовать вкуса. Потом все ходили с красными рожами, как в крови.

– Ну, Николай, – громко сказал мужик в ярком галстуке, – что ж ты на нас и не посмотришь? Садись рядом, давай поглядим друг на дружку, познакомимся…

– Ты, Коля, не бойся, – перебила его старуха, – мы тебя не съедим, мы тебя искали, ждали…

Молодая молчала. У Кольки так тяжело и противно стучало внутри, что они, наверное, слышали этот стук.

Мужик подтянул его к дивану, Колька вжал голову в плечи и боком сел между молодой и старухой.

– Не запугивай его, Леня, – прошептала молодая и опять погладила его по голове очень горячей рукой, – мальчик не привык…

Колька решился и поднял глаза. Сначала все показалось ему красным, потом ярко-зеленым. Когда краснота и зелень исчезли, он увидел этих троих словно через лупу. У молодой было испуганное лицо с выпуклыми черными глазами. Она была похожа на козу. И ресницы как у козы, и ноздри. Кудрявая, волосы черного цвета. У бабки – красные щеки, нос – пуговкой. Мужик – широкоплечий, с большими руками, сзади из-под ворота рубашки торчат густые волосы.

«Лето, – подумал Колька, – а он как в шубе парится…» И опять опустил глаза.

– Мы – твои родители, Коля, – сказал мужик, – мы тебя потеряли, когда ты был годовалым.

Колька знал, что все они говорят одно и то же. Когда на прошлой неделе толстая тетка в туфлях с блестящими пряжками пришла за Катей-дармоедкой, она тоже наплела, что потеряла ее, когда Кате был год.

– Тебе был год, Коля, – отчетливо сказала молодая, похожая на козу. У нее был громкий, резкий голос. – Шел сильный снег. Бабушка оставила тебя спящего в коляске. И зашла в магазин. Когда она вышла, тебя в коляске не было.

– Почему? – спросил Колька.

– Украли! – вмешалась бабушка. – Украли, Коля! Одна женщина, у нее не было своих детей, она тебя украла и переехала с тобой жить в Подмосковье. А потом сдала тебя в детский дом как своего собственного сына. Но мы тебя разыскали.