Астронавты - Станислав Лем

— Прекрасные формулы... — повторил он с чуть слышным вздохом и снова улыбнулся, как бы извиняясь. — Не могу назвать их иначе: необыкновенно прекрасные. Едва записав последнюю, я кинулся к двери, схватил в передней пальто и без шапки, с непокрытой головой, под потоками дождя помчался бегом в институт. Было четыре часа утра. Я разбудил лаборантов. Поражённые моим появлением и видом, — вода текла с меня, как с утопленника, — они не решались даже переглянуться. Я бегал, кричал, просил и молил их вспомнить, не было ли здесь в нижнем этаже год назад, когда в этом помещении работали Йенш, Браун и Геллер, какого-нибудь сильного электронного прибора, большой вакуумной лампы, вроде круксовой, или, может быть, нового электронного микроскопа. И, наконец, после получасовых расспросов этих сонных, удивлённых, флегматичных гамбуржцев, старший из них, Вольф, — да будет благословенно имя его! — вспомнил, что в залах ничего не было, но примерно за месяц до окончания испытаний в подвале был установлен линейный ускоритель типа «В», то есть вертикальный, с отвесной выходной трубкой. После двухдневных опытов пришлось его установить в другом здании, так как излучения оказались настолько сильными, что проникали сквозь все этажи и могли вредно повлиять на людей, работавших в залах.

— Дату! Точную дату! Когда это было? — вскричал я.

Поразмыслив, он сообщил мне её. Я пробежал мимо изумлённых лаборантов, вынул из ящика ключи, кинулся в лабораторию и через несколько минут я проник в великую тайну. Именно в тот день, когда работал ускоритель, были получены образцы под номерами от 6419 до 6439. И мой образец, мой чудесный образец, — он значился под последним номером, — тоже оказался никуда не годным, как и все прочие. По окончании рентгеновской съёмки все ушли из лаборатории, оставив этот кусочек каучука в горячей печи. В это время, пользуясь тем, что наверху никого нет, техники приступили к испытаниям ускорителя. Поток выброшенных им частиц электричества, пробив три этажа, проник внутрь ещё горячей камеры и поляризовал полистирены так, что получился силиконовый каучук.

Утром, ничего не зная о чудесном превращении, лаборанты выбросили образец на склад хлама как не представляющий ценности.

Это, собственно говоря, конец моей истории. Могучим ветром, заставляющим атомы располагаться в кристаллическую структуру, был поток электрических частиц. Таким образом возник заводской метод, называемый иногда методом Райнера... А помогли мне в этом маленький кораблик с отважной командой и красивой оснасткой да буря в этот вечер в Гамбургском порту. Я никогда никому об этом не рассказывал. На Земле, среди коллег, я не стал бы хвастать этим, но здесь...

Райнер умолк. После долгого молчания Чандрасекар произнёс:

— Это было очень интересно. Прекрасный пример, доказывающий, какое множество разноплановых процессов одновременно происходит у человека в мозгу. Я бы сравнил это с тем, что происходит, когда по улице, где-то далеко, проезжает тяжёлый грузовик, а в горке, полной стеклянных и фарфоровых сосудов, отзовётся вдруг один из них и тихонько, лениво зазвенит. Этот ответный звук — очевидно, резонанс, но именно так и было с вашим корабликом, коллега Райнер. И как в комнате необходима тишина, чтобы услышать тихий звон сосуда, пробуждённого далёким грохотом, так и вам необходим был сон. Он прервал и разъединил глубоко проторённые, замкнутые круги, в которых кружилась, билась ваша мысль, и это помогло ей найти совершенно новые пути. Ваше подсознание уже давно додумывалось до чего-то, когда вы с упорством, достойным лучшего применения, уверяли себя, что ничего не знаете. То есть, конечно, вы не только уверяли себя, вы действительно тогда не знали...

— Это и мне кое-что напоминает, — начал было Арсеньев, но, взглянув на часы, покачал головой. — Половина четвёртого, — сказал он. — Думаю, что нам давно уже пора спать, не так ли?

Все согласились. Мне показалось, что все мы извлекли из рассказа Райнера что-то важное для себя, и каждому хотелось остаться наедине со своими мыслями.

— Итак, хотя у нас нет ни дня, ни ночи, ни суток, желаю вам доброй ночи, друзья, — произнёс Арсеньев, выпрямляясь во весь свой огромный рост. Мы молча разошлись по каютам. Корабль мчался, но звёзды на экранах стояли неподвижно. Я ещё раз взглянул на них, потом голова моя, ещё полная всевозможных впечатлений, коснулась подушки. В эту ночь мне снился мой первый полёт.

МЁРТВЫЙ МИР

Земля всё время росла. Чем дальше мы отдалялись от неё, тем большая часть её поверхности становилась видимой. На семнадцатом часу полёта она достигла наибольшего диаметра. Страшно было смотреть на эту огромную глыбу, от которой лился тяжёлый белый свет. А потом произошло то, о чём говорил мне Солтык, но чего нельзя понять, не увидев своими глазами: деление мира на небо и землю исчезло, так как сама Земля начала становиться частью неба, одной из его звёзд, — сначала это был огромный, закрывающий три четверти горизонта шар, потом его выпуклость стала заметно уменьшаться, свет начал тускнеть, и в семь часов утра это был уже мутно-белый диск с тёмными пятнами океанов, весь умещавшийся на экране телевизора.

Тем временем корабль приближался к Луне. Сначала было похоже, что мы облетим её сбоку, оставив её справа от себя; но, оторвавшись от своих записей, я увидел, что Луна движется на экране телевизора, и в конце концов нос корабля оказался направленным на её северный полюс.

Я перестал писать и пошёл в Централь. Там были только Солтык и Арсеньев. Они устанавливали перед экраном огромный фотоаппарат с телеобъективом. «Космократор» должен был пролететь всего километрах в пятистах от Луны, и, пользуясь этим случаем, астроном хотел сделать серию снимков.

С каждой четвертью часа диск Луны увеличивался; одновременно усиливался его режущий глаза ртутный блеск, похожий на холодное свечение кварцевой лампы. Начиная с одиннадцати часов, тёмные пятна и полосы на поверхности стали отделяться от фона: это были всё яснее различимые кольцеобразные горы с центральными вулканическими конусами. Неподвижно пылающее полушарие Луны словно вытеснило с экранов чёрное небо. К двум часам мы приблизились к Луне на тридцать тысяч километров. Хотя двигатели снова заработали, притяжение Луны всё же ощущалось. Началось изменение веса окружающих предметов и собственного тела, и это было очень неприятно, так как порой вызывало головокружение. Когда расстояние уменьшилось до двадцати с небольшим тысяч километров, Солтык выключил двигатели и приостановил вращательное движение корабля. Неприятные ощущения сменились ощущением необычайной лёгкости: желая опереться о подлокотник кресла, я вдруг взвился в воздух, так как тело моё теперь весило вшестеро меньше, чем на Земле. Я не обратил на это внимания, поглощённый удивительным пейзажем, расстилавшимся под нами. В то время как раньше движения ракеты вообще невозможно было заметить, сейчас, когда нас отделяло от Луны всего около двадцати тысяч километров, полёт, если всматриваться в этот выпуклый диск, производил впечатление головокружительного падения. Мы были над Алтайскими горами. Они производили впечатление окаменевшей грязи с застывшими следами копыт. В действительности же это были кратеры диаметром во много сот километров, но в поле нашего зрения не было видно ничего, что позволило бы правильно определить их размеры. Двигатели не работали. Пользуясь приобретённой скоростью, мы летели по касательной к Луне и должны были промчаться близко от неё, как вылетевшая из ружья пуля. Наша скорость суммировалась с собственным вращением Луны, и движение того, что находилось под нами, ускорялось чуть не с каждой секундой. В два сорок расстояние составляло всего тысячу сто километров. Лунные горы внезапно выплывали из-за горизонта, растянувшегося в обе стороны гигантской дугой, вспыхивали под солнцем, как раскалённые добела зубчатые пилы, и мчались под нами, чтобы через несколько минут исчезнуть за другим краем. Сверхъестественным казался этот мёртвый бег, эти двигающиеся кратеры, снаружи залитые солнцем. Рельефно вырисовывались их шершавые склоны, внутри полные непроницаемого мрака. Если всматриваться долго, этот хаос света и теней, этот неистовый бег каменных рельефов в бескрайной, прорезанной глубокими оврагами и расщелинами пустыне ошеломлял и притягивал, как пропасть. Повсюду на склонах гор, вокруг вулканических конусов и на каменистой равнине застыли, ярко отражая свет, сверкающие потоки лавы.