Записки викторианского джентльмена - Маргарет Форстер

Но я действительно влюбился, и не упомяни я здесь об этом, рассказ мой оказался бы неполон. (Хочу напомнить вам: я, безусловно, намерен быть правдивым, но не за чужой счет, я не желаю оскорблять оказанного мне доверия.) Интересно, что будут говорить о нас с Джейн Брукфилд после нашей смерти? Возможно, ничего, и эта печальная история будет погребена навеки, как ей и надлежит, но как бы мне того ни хотелось, я не могу обойти ее молчанием. Ничто не причинило мне такого горя, не исключая болезни Изабеллы и смерти ребенка, как мое чувство к Джейн. Оно терзало меня долгие годы, но и тогда, когда в конце концов угасло и перешло в тупую боль, а после - в ощущение пустоты, я не забыл и не простил того, как со мной обошлись. Вы недоумеваете - что, черт побери, все это значит? Что он пытается сказать? Что это за любовь такая, доставившая столько огорчений?

В подобных случаях невероятно трудно дается откровенность. Окажись я снова на улицу Янг в 1847 году, я бы легко, с улыбкой представил вам своего друга Джейн Брукфилд, жену моего давнишнего кембриджского приятеля Уильяма Брукфилда. И сделал бы это с гордостью и совершенно открыто - вот, сказал бы я, обворожительная леди, которой я восхищаюсь больше всех на свете, вот добрая, благородная женщина, которую мои девочки обожают и, полагаю, будут обожать и впредь, вот богиня, которой я ежедневно поклоняюсь, и я сказал бы все это в присутствии ее мужа. Вы удивляетесь, вы думаете, что я ввожу вас в заблуждение? Нет, ничего похожего, но история моей любви к Джейн непроста. Трудно быть откровенным, еще труднее вообще заговорить на эту тему. Начнем лучше с Уильяма, потому что все и впрямь началось с него. Уильям был священником, но не столько по собственному выбору, сколько потому, что при его больших талантах и малых доходах то был единственный способ продвинуться в жизни. Наша дружба возобновилась, когда я вернулся в Лондон после болезни Изабеллы. Он был викарием церкви св. Иакова на Пиккадилли, и, поскольку я был все равно что холост, общались мы по большей части в доме Уильяма. Он убеждал меня считать его дом своим, всегда приглашал заходить, уговаривал остаться, вышучивал мою нерешительность, когда я появлялся неожиданно. Вряд ли я ошибаюсь, подчеркивая его радушие и настойчивое гостеприимство, я не раз задумывался, не толкую ли я превратно эту историю, но нет, здесь нет ошибки; я не втирался к ним в доверие, не навязывал им своего общества, и Брукфилды, несомненно, подтвердили бы мои слова. Мы дружили, мы любили друг друга - стоило ли этого стыдиться? Я никогда не виделся с Джейн иначе, как в присутствии Уильяма, ни разу не сделал ей комплимента, которого бы не слышал ее муж, и мне казалось, он радовался похвалам не меньше, чем она. В наших отношениях не было ничего дурного, пока их не испортили другие. У нас все было общее: вкусы, друзья, развлечения, и мы, естественно, встречались чуть не каждый день и переписывались, если не встречались. Я, со своей стороны, и на мгновение не допускал мысли, что должен чего-то остерегаться, ибо никогда не заглядывал в будущее, но если б и заглядывал, то думал бы, что все так будет продолжаться вечно. По-вашему, глупо? Вы улыбаетесь насмешливо и недоверчиво или посмеиваетесь над моей наивностью? Что ж, - я был наивен, я и сейчас таков: я знаю, что совершенно честен, женат, что я отец семейства и не испытываю угрызений совести. Мне никогда не приходило в голову рассуждать следующим образом: жена моего друга прекрасна и я люблю ее, эта любовь может перерасти в неудержимую страсть, и если ей придется выбирать, она, возможно, предпочтет его и отвергнет меня, тогда я буду неутешен, и лучше мне с ними не знаться. Я, как и вы, так не живу и убежден, что поступаю правильно.

Суть же заключалась в том, что мне нужна была такая Джейн Брукфилд. Я всегда любил женское общество, от души восхищался прекрасным полом и не мог существовать, если не оказывался рядом с какой-нибудь нежной, миловидной юной особой хотя бы на час в день. Вы знаете, как я тосковал о жене, не стоит возвращаться к этой теме, но вы не знаете, как мне было трудно свыкнуться с мыслью, что я отныне буду навсегда лишен женского общества лишь оттого, что у меня нет жены. О, я видел множество женщин, кружась в светском вихре, переходя с приема на прием, с обеда на обед, но говорю я не о них мне не хватало женского общества в домашнем кругу. И Джейн Брукфилд восполняла мне его. По вечерам она садилась за рояль, играла и пела для нас с Уильямом, разливала чай перед камином, занимала непринужденным разговором, на который женщины такие мастерицы. Мне нравилось ей прекословить, чтоб наблюдать, как легкий румянец окрашивает ее щеки, и слушать, как она пылко протестует, считая свои слова необычайно резкими, хотя на самом деле они были мягки и нежны, как музыка. Но Джейн отнюдь не была кроткой и уступчивой, о нет - у нее был острый ум, которым я восхищался. Впервые я мог говорить с женщиной свободно и на равных на любую занимавшую меня тему, и для меня было открытием, как животворно это действовало. Ведь с Изабеллой, если вы помните, я ничего похожего не знал - возможно, по своей вине. Джейн была совсем другая - ее таланты гибли дома.

Мне представлялось, что на ее примере я видел трагическую участь женщины, обреченной в нашем обществе на бесцветное прозябание, тогда как ее ум, а может быть, и честолюбие не уступали мужскому, хоть не были направлены в определенное русло. Она никогда не выражала вслух своей горечи или неудовлетворенности, но я прекрасно видел, что она живет как в мышеловке и мучительно жаждет свободы. Детей у нее в то время не было, а бездетная женщина, я думаю, еще острее сознает, что природа ее обделяет и что она проводит дни противно своему творческому духу. У Джейн был муж и приятная жизнь, но этого ей было мало - ее ум нуждался в пище, и я стремился всей душой дать ей такую пищу. Я возвел ее на пьедестал, ставил ее в пример Анни и Минни, писал все лучшее с мыслями о ней, и мне казалось, что Уильям поощряет меня и радуется восхищению, которое мне внушает его жена. Мы стали так близки, что Джейн порой заботилась о девочках, как мать, и это было так удачно: у нее не было детей, и ей хотелось их иметь, а у них не было матери, и им ее тоже очень недоставало. Обе стороны только и желали, что приносить взаимную пользу и любить друг друга, и всем нам виделась в таком союзе лишь удача. Редкий день мы не встречались, и если уже тогда, на заре нашей дружбы, люди нас провожали недобрыми взглядами и шушукались за нашими спинами, я этого не замечал.

Вам может показаться, что я уклонился от своего рассказа, устроил по дороге ненужный, искусственный привал, однако, введя эти развернутые скобки, я приближаюсь к сути дела. Сейчас я подхожу, как вам известно, к своему великому успеху, вот-вот на крыльях "Ярмарки тщеславия" я подымусь на верхнюю ступеньку славы и тотчас прослыву невероятным снобом, поэтому мне нужно показать вам, как твердо я стоял на почве семейной жизни и как чужд был чванства, не совместимого с моими тогдашними заботами. Я мог отправиться куда угодно - довольно было поманить меня, я вхож был всюду, ибо великосветское общество интересовало меня ничуть не меньше всякого другого, но неизменно возвращался домой, к двум маленьким девочкам, которые спускали меня с небес на землю, - ведь им хотелось, чтобы я применялся к нуждам их возраста. Мог ли я похваляться своими успехами перед двумя парами очень серьезных глаз, владелицам которых не терпелось мне поведать, что с ними сегодня произошло в саду? И мог ли я считать блестящий бал пределом всех мечтаний, если совсем недавно вернулся с дочками из зоопарка и убедился, что лучше этого нет ничего на свете? Нет, семейная жизнь спасала меня от головокружения, что бы ни говорили обо мне другие. Изабелла всегда боялась, что похвалы меня испортят, но она напрасно беспокоилась: где я ни бывал, я ежедневно просил бога о том, чтоб он помог мне оправдать надежды двух маленьких, во всем полагавшихся на меня девочек. Когда я пресыщался черепаховым супом и шампанским, я отправлялся домой, где меня ждал обед из баранины и две бесхитростные собеседницы, готовые прощебетать мне уши. Мысли о них не оставляли меня ни в каком обществе, и пока два моих ангела меня хранили, я не боялся Ярмарки Тщеславия. Не забывайте, что судьба мудро готовила меня к успеху: разве я не провел четырнадцать лет в пустыне, дожидаясь его прихода, разве не был закален разочарованиями, разве не знал ему истинную цену. О мудрая судьба, так вышколившая своего слугу!

Никто не знал лучше меня, что успех, выпадающий на долю книги, зависит от целого ряда обстоятельств, совершенно не связанных с ее содержанием. Не стоит рассчитывать, что вам удастся возбудить к своему детищу горячий интерес и что публика его полюбит и раскупит, это дело неверное, в нем много всяких "но" и "если". Секрет бестселлеров не разгадать, я знаю это на собственном горьком опыте, и если бы писать их было просто как дважды два, не думаете ли вы, что их бы фабриковали миллионами? Когда в 1847 году "Ярмарка тщеславия" стала выходить в желтых обложках "Панча", я ощутил великую растерянность - не знал, как держаться. С одной стороны, мне хотелось рекламы, шума, анонсов и тому подобного, я даже написал кое-кому из влиятельных друзей, прося о снисхождении и поддержке, с другой стороны, я сомневался, что шум пойдет на пользу делу, и стал мечтать, чтоб все разыгрывалось тихо и книга сама собою набирала силу. И вовсе не потому, что во мне заговорило самолюбие, хотя не обошлось и без него, просто я интуитивно чувствовал, что публика не любит, когда ей навязывают товар, и лучше молчать, чем кричать. Рискованно было и то, и другое - и шумиха, и безмолвие, но с этим ничего нельзя было поделать, поэтому я спокойно ждал и уповал на лучшее. Отчасти меня поддерживало то, что моя рождественская повесть "Бал у миссис Перкинс" не так давно прекрасно разошлась - всего на 20000 экземпляров меньше Диккенса. Имя мое приобрело известность, и я надеялся, что этот маленький успех поможет и моей большой книге и привлечет, по крайней мере, тот же круг читателей.