Кураж - Илья Туричин

Довольно долго шли берегом, и все тянулась деревянная городская окраина. Сапоги увязали в грязи. Ноги разъезжались. Мокрый Киндер то и дело отряхивался.

Потом река свернула куда-то вправо, исчезла в пожухших кустах, будто ее и не было.

Впереди раскинулся поросший редкой щетиной кустарника луг. За ним вдали виднелась смутная темная полоска. Тетя Шура остановилась:

– Устали?

За всю дорогу она обратилась к мальчикам впервые.

– Нет, - ответил Петр.

Она прижала палец к губам и долго стояла так, всматриваясь и вслушиваясь. И они стояли рядом, затаив дыхание. Очень уж все было таинственным: и внезапный уход, и бесконечная городская окраина, и молчащая тетя Шура.

Она сказала:

– В случае чего, идем в деревню к тетке. Деревня Верхние Лески называется. - И неожиданно спросила: - Оружия нету?

– Н-нет, - удивился Павел.

– Удивляться нечего. Мой обормот целый пулемет из лесу притащил, - она усмехнулась. - Драть пришлось. Пулемет - не цацка. Ну, с богом!

Она двинулась мокрым полем к смутной темной полосе. Петр и Павел, притихшие, шагали следом. Даже Киндер присмирел, трусил сзади.

Через несколько минут Павел обернулся. Дождь размывал очертания окраинных домиков. Вскоре они и вовсе исчезли. А впереди надвигался лес. Да так хитро, что ребята и не заметили, как вошли в него. Просто деревья расступились, впустили их и сомкнулись позади неровной толпой.

– Ну, вот. Можно и перекусить, - сказала тетя Шура. - Только не садитесь, промокнете.

Она развязала свой узелок, который прятала от дождя за пазухой. На свет появилась краюха хлеба, яйца и сало.

Петр скинул с плеча котомку, принялся развязывать, но тетя Шура остановила его, положив ладонь на узел.

– Не надо. Успеешь еще. Может, долгий путь, не день и не два…

– А вы? - спросил Павел.

– А я скоро дома буду. Да и кругом сватья да кумовья, - она засмеялась.

"Смеется, словно на фаготе играет", - подумал Павел.

Тетя Шура разломила краюху на четыре части, дала каждому по куску, положив на них ломтики розоватого сала, и по вареному яйцу. И Киндеру достался хлеб с салом.

Павел разбил яйцо о собственный лоб и стал очищать.

– Головы не жалко? - улыбнулась тетя Шура.

– Она у меня крепкая, - Павел бросил скорлупу на землю.

– Это что? - спросила тетя Шура.

– Скорлупа.

– Это след. Его оставлять не след, - она засмеялась, что у нее так ловко слова сплелись. И тотчас нахмурилась: - Привыкайте. Лес, он осторожного скроет, а беспечного выдаст. - Она нагнулась, собрала белые скорлупки и сунула их под седой мошок. - Не было нас тут. Вот так, Павлик.

– А если я Петр? Откуда вы знаете, что я Павлик?

Она снова засмеялась.

– А сапоги? У Петра сапоги яловые.

И братья засмеялись. Действительно!

Ель, под которой они устроились, была мокрехонькой, и лило с нее не меньше, чем с неба в чистом поле.

Тетя Шура с беспокойством поглядывала на ватники братьев. Пробьет дождем, простынут ребята. А обсушиться негде, в такую мокреть и костра не запалишь.

– Все. Переменка кончилась, - сказала она. - Пошли.

И они двинулись чуть приметной тропкой по зеленому брусничнику, где еще капельками крови сверкали запоздалые ягоды.

Киндер бросился в сторону, спугнул большую птицу. Она захлопала крыльями, петляя меж стволов.

– Киня, - укоризненно сказал Павел.

Пес виновато поджал хвост.

– Можно вас спросить? - обратился Петр к тете Шуре.

– Можно.

– Вы кто? Партизанка?

Она покосилась на него.

– Я учительница начальной школы. Пятью пять - двадцать пять, шестью восемь - сорок восемь.

– А куда вы нас ведете?

– Куда приказано.

– А кто приказал?

– Настырный ты, Петя. Придешь - узнаешь.

Дальше шли молча. Только хлюпали под ногами не видимые под всплывшей хвоей лужи. Земля не успевала впитывать воду.

В это время Пантелей Романович принимал гостей: худенького мальчишку и девочку с удивительными синими глазами. Оба были такими мокрыми, словно реку переплыли. А в руках держали по корзинке с грибами.

Они смело вошли в калитку, поздоровались и предложили купить грибы.

Старик провел их в дом, не стоять же на дожде. Мальчишкины бойкие глаза так и зыркали по сторонам, будто примерялись: чего бы стащить? А у девочки взгляд был открытый. И Пантелей Романович понял, что ничего они не стащат. Он заглянул в корзину мальчишки и спросил:

– Что за них?…

– А чего-нибудь, - ответил мальчишка, внимательно осматривая комнату. - Вы один живете?

– В жильцы набиваешься? - усмехнулся Пантелей Романович. - Так что хочешь за грибы?

– Деньги.

– Советские или немецкие?

– А у вас вроде собака лаяла? - спросил мальчишка.

– На собаку меняешь?… Нету.

– А я слышал, лаяла, - упрямо повторил мальчишка.

"Интересно, чего он добивается?" - подумал Пантелей Романович, а вслух сказал:

– Отродясь не держал…

– Дедушка, - сказала девочка. - Вы его не слушайте, он с детства на собаках помешан.

– Ага… Ну, да… Ну, да…

"Уж не приятели ли это Павлика и Пети? Один - на собаках помешанный, у другой - глаза синие. Опоздали, приятели. Да оно и к лучшему. Мало ли… А может, и не они?" Глаза Пантелея Романовича превратились в щелочки, усы прикрыли рот.

– А тебя, я гляжу, Златой зовут?

– Златой, - растерялась девочка.

– А меня Пантелей Романович. Вот и познакомились.

"Они! Как пить дать! Опоздали, голубчики. А Павлик и Петя, верно, обрадовались бы. Скучно им тут было со мной взаперти сидеть".

– А вы откуда мое имя знаете?

"Гм… В самом деле, откуда?…"

Так… Он же тебя называл, - Пантелей Романович кивнул на мальчишку.

Злата поклясться была готова, что Толик ее по имени не называл.

– Собаки, молодые люди, у меня нету. И денег нету. Могу на яблоки сменять.

– Давайте, - согласилась Злата.

– Одну корзину, - вставил Толик. Он все еще не верил, что собаки нет. Ведь лаяла ж тогда! А с другой стороны, собака дала б о себе знать. Ну какая собака не тявкнет хоть разок, когда в дом идут чужие?

Пантелей Романович, накинув на плечи ватник, увел их в сад, насыпал корзину отборной антоновки.

Они попрощались и ушли. Толик озабоченно хмурился. А Злата выбрала яблочко пожелтее и вонзила в него зубы. Не было никакого Киндера! Померещилось Толику.

– А может, не тот дом? - спросила она неожиданно.

– Тот, - ответил Толик решительно. - Сбежала, видно, собака. Не дедова была. Чужая.

Над гостиницей повесили новую вывеску. На длинном, сколоченном из кусков белом листе фанеры коричневыми витиеватыми буквами было написано: "Faterland". Название предложил доктор Доппель.

– Пусть любой немец, придя сюда, ощутит себя дома, на своей земле, - сказал он. - В сущности, это так и есть. Теперь эта земля наша и ее надо обживать.

Он же выписал из Гамбурга шесть накрашенных танцовщиц из какого-то местного варьете. На объявление, вывешенное у входа в гостиницу, так никто и не откликнулся.

Девицы оказались шумными, ходили "балетной" походкой - пятки вместе, носки врозь, не выпускали из зубов сигарет и не избегали спиртного.

Гертруде Иоганновне они не понравились. Она поселила их всех вместе в бывшем общежитии. Девицы взбунтовались, требовали отдельных номеров. Кто-то из них пожаловался доктору Доппелю. Тот обещал все уладить. Но Гертруда Иоганновна заупрямилась.

– Эрих, фирма не может нести лишние убытки. И так расходов много. Или пусть живут, где я их поселила, или пусть убираются. Искусство, конечно, требует жертв, но от артистов, а не от фирмы. И пожалуйста, не заступайтесь за них. Пусть знают свое место.

И доктор Эрих-Иоганн Доппель уступил. Ему даже понравилось, как твердо, по-хозяйски Гертруда защищает интересы фирмы. Маленькая женщина постигает вкус денег и власти! Прекрасно! Значит, он в ней не обманулся.

А Гертруда Иоганновна действительно постигала силу их денег и их власти. Она чутьем уловила атмосферу недоверия и подозрительности, царившую у оккупантов, где каждый боится сказать то, что думает. Где У каждого всегда наготове угодливая улыбка для сильного и снисходительно опущенные уголки губ для подчиненного. Здесь слабым нет места, даже если они немцы. Здесь выживает только тот, кто предприимчив и нагл.

В гостинице было полно офицеров: выздоравливающие после ранений, едущие на фронт, ждущие назначений в резерве, выполняющие какие-то особые поручения.

Они, даже напиваясь, следят друг за другом. И все время помнят о том, что и за ними следят.

Серые офицеры вермахта туповаты и прямолинейны. Они сидят в ресторане небольшими компаниями. Пьют за здоровье фюрера, за победу немецкого оружия. Ругают Красную Армию, которая почему-то все еще сопротивляется, хотя фюрер сказал, что она разбита. А раз фюрер сказал, значит, так оно и есть. Они с нетерпением ждут, когда Берлин объявит о победоносном окончании войны, спорят, считают дни, делают глубокомысленные прогнозы. И каждый страшится смерти, предпочитает, чтобы погиб другой, а "жизненное пространство" досталось ему.