Тайна трех: Египет и Вавилон - Дмитрий Мережковский

«На две трети он — бог, на одну — человек»; это о Гильгамеше сказано, а об Энгиду можно бы сказать: на две трети он — бог, зверь — на одну.

Тело его волосами покрыто…Волосы густы, как буйная жатва.Жизни людей он не знает;Скотьему богу видом подобен,Вместе с газелями в поле пасется,Ходит со стадом на водопой,С рыбами счастлив в воде.(I, 87–91)

Звери любят его, а люди страшатся. Зверолов жалуется на него Гильгамешу, царю Урука:

«Диких зверей охраняет он в поле…У водопоя, в сумерках, рыщет,Страшный, как зверь: подойти я не смею…Ловчие ямы мои засыпает,Рвет мои сети, ломает капканы…Дичь разогнал, запрещает ловитву».(I, 133–139)

Гильгамеш подсылает к Энгиду священную блудницу богини Иштар, чтобы соблазнить и заманить его в город. Зверолов выставляет на него наготу блудницы, как сеть на зверя, и зверь ловится в сеть.

Шесть дней, семь ночей ласкал он блудницу,Когда же утолился, вернулся к зверям.Но, завидев его, убежали газели,И звери полей от него отступили.Как чарою злой очарован Энгиду…Смутился, ослаб, подогнулись колени,Смирилась навеки в нем буйная сила…Вернулся к блуднице, у ног ее сел…В лицо ее смотрит, словам ее внемлет.«Ты прекрасен, Энгиду, ты богу подобен.Зачем же, как зверь, со зверями живешь?Пойдем, отведу тебя в город…»(I, 168–186)

В город ведущая Зверебога Блудница, — кажется, нет и не будет лучшего образа для того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией». Руссо и Толстой повторят проклятие Энгиду:

«Суд я тебе изреку, о, Блудница!..Будь проклята ты во веки веков,В город меня из полей заманившая!»(VII, 125–142)

Человек в природе, как Адам в раю; и, уходя от нее, тоскует ней, как о потерянном рае. Тоска эта родилась в Вавилоне. Именно здесь, в Месопотамии, был древле сад Господень, рай земной, Gan-Eden. «Насадил Господь Бог рай в Эдеме, на востоке» (Быт. II, 8). И все еще цветут на берегах Ефрата «пальмы вавилонские от времен Адамовых» (Талмуд).

На обломках вавилонского ваяния дошли до нас изображения «висячих садов»: земляные насыпи расположены уступами на исполинских сводчатых подстройках. Над раскаленною печью глиняно-кирпично-асфальтовых стен дышат эти сады эдемскою прохладою. Там, на зеленых лужайках, курильницы смешивают пряное благовоние мирры и ладана с росною свежестью лилий полевых.

Не в одном ли из таких садов услышал царь Навуходоносор голос с неба: «Отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями»?.. «И тотчас исполнилось это слово… отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною» (Дан. IV, 28–30).

Это — проклятие. Но вот и благословение, возвращение Адама-Энгиду в потерянный рай: «И был Он (Иисус) там в пустыне, сорок дней, и был со зверями. И Ангелы служили Ему» (Марк. I, 13).

Звери и ангелы вместе служат второму Адаму в пустыне, как в Божьем раю.

От «Гильгамеша» сохранились только обломки, но можно судить и по ним о величии целого, ни с чем, кроме первых глав Бытия, не сравнимого. Мы, сложные, малые, даже понять не можем этого простого величия.

От Гильгамеша к Илиаде — какое падение! По сравнению с певцом вавилонским, этот эллин — варвар.

…Как хищные волки,Кои оленя рогатого в дебри нагорной, повергнув,Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти;После же, стаею целой, к источнику горному рыщут;Там языками гибкими мутную воду потокаЛокчут, кровью рыгая… и страшно раздуты утробы……Так Мирмидонян вожди… устремляются в битву.(Ил. XVI, 157–166)

Таково человечество Гомера: окровавленные волчьи пасти, кровавая волчья отрыжка, раздутые кровью, волчьи утробы. «Все будут убивать друг друга», — это вавилонское пророчество исполнилось. «Гнев, богиня, воспой!» Гнев, войну, убийство воспевает муза Гомерова, а муза вавилонская — мир, милость, любовь. «Любовь твоя была для меня превыше любви женской», — мог бы сказать Гильгамеш об Энгиду, как Давид о Ионафане (Вт. Цар. I, 26).

Ни капли крови — на богатыре вавилонском, «кротчайшем из людей». Воюет и он, но не с людьми: враг его, последний враг человечества — смерть. Не война, не убийство — цель его, а любовь и жизнь бесконечная.

На одном из стенных изваяний дворца Ассурбанипалова, лев с грозно ощетинившейся гривой, стоя перед львицею, покорно лежащею у ног его, смотрит на нее, как будто с рыканием любовно-яростным; а за львом, под кущею райского сада, на длинном, тонком, гнущемся стебле — полураскрытая лилия.

Лев и Лилея — сила и нежность. «Сильнее львов» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Но за львиною силою — нежность лилейная.

Гильгамеш — «друг печали», по дивному слову певца своего.

«Зачем ты обрек Гильгамеша покоя не знать,Дал ему сердце немирное?» —

жалуется богу мать богатыря.

От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».

Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» — зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу соперника, зверебога Энгиду: «Да вступят они в состязание и да обретут люди покой».

Энгиду, заманенный в город блудницею, вызывает Гильгамеша на бой. Гильгамеш победил и полюбил врага, исполнил завет: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром». Тогда-то и выходит «из крепкого сладкое», из львиной силы — нежность лилейная.

Вместе, как братья, богатыри идут на подвиги, убивают двух страшилищ, исполина Гумбабу (Humbaba) и Тура Небесного. Но, после этих обычных богатырских подвигов, вдруг наступает необычайное. Энгиду тоскует в городе, как зверь в клетке, изнывает в тоске. В вещем сне видит смерть и умирает.

Что сразило его? Не мор, не меч, не яд. Отчего же умирает он? Ни от чего. Услышал тихий зов смерти и пошел на зов. Может быть, уже в ласках блудницы заронилось в него семя смерти вместе с похотью. Жил в пустыне, как зверь и бог, не зная смерти; ушел к людям, вкусил от древа познания и познал смерть.

«О, друг мой, я проклят: не в битве паду я, —Блаженны бесстрашные, павшие в битве,А я устрашился, и вот умираю,Умираю на ложе бесславно, как трус!»

Какой битвы устрашился бесстрашный? Этого он и сам не знает. «Все будут убивать друг друга», — от Гильгамеша до Илиады, от Илиады до нас, исполняется это пророчество. Конец первого мира — водный потоп; конец мира второго — потоп кроваво-огненный. Не этого ли конца и устрашился Энгиду? Не познал ли он, первый из людей, в смерти человека смерть человечества?

«Энгиду, о, друг мой, степная пантера,Всего мы достигли: на горные высиВзошли, победили Небесного Тура,Гумбабу сразили, под сенью кедровой…О, что же он значит, твой сон непробудный?Зачем ты так бледен и друга не слышишь?»Не слышит он друга, на друга не взглянет.Тот к сердцу притронулся, — сердце не бьется;И другу лицо он покрыл, как невесте,И громким рыканьем, как лев, зарыкал,Как львица, чей львенок похищен ловцами…«О, как умолчать мне, как выплакать горе?Кого возлюбил я, тот сделался прахом!Мой друг, мой Энгиду, он сделался прахом!И так же я лягу, как он, и не встану,Не встану во веки веков!»

Не душа ли всего человечества в этом надгробном рыдании исходит слезами, как душа того ниневийского льва, изрыгающего кровь, исходит кровью?

«Согласные и любезные в жизни своей, не разлучались и в смерти» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Смерть познал Гильгамеш через любовь. О смерти знают все, но знает смерть только любящий, потерявший любимого, потому что одною с ним жизнью живет, одною смертью умирает.

«С тех пор, как он умер, и я не живу», —

это слово Гильгамеша — вечное слово любви о смерти.

«Никто не любил тебя больше, чем я», —

это слово Изиды мог бы повторить Гильгамеш, но с иным смыслом, не утоляющим, а жаждущим. Что «крепка любовь, как смерть», знает и он; но что крепка и смерть, как любовь, тоже знает. Любовью смерть победить труднее, чем думал Египет. Вот этот-то смертный труд любви и поднял Вавилон.