Пляска смерти - Бернгард Келлерман

Граф Доссе сидел совершенно подавленный.

– Шарлотта! – умоляюще крикнул он через стол, но никто не обратил на него внимания.

Румпф надрывался со смеху.

– Вы неподражаемы, «мадам Австрия»! – воскликнул он.

Даже лакеи в черных фраках, накрывавшие на стол, и те смеялись. По такому поводу и они были вправе проявить человеческие чувства. Впрочем, очарованные столь необычной красотой, они обслуживали Шарлотту с особым вниманием.

Румпф, наконец, угомонился. Он наполнил бокалы, выпил за здоровье Шарлотты и продолжал:

– Я недавно читал, что две молодые дамы, англичанки, просто вылезли из самолета как раз в тот момент, когда он пролетал над Лондоном.

– Они, наверно, хотели покончить с собой, – заметила прекрасная Шарлотта, не подозревая того, что ее замечание вновь вызовет приступ бурного веселья.

– Надо думать! Надо думать! – давясь от смеха, вскричал Румпф, и все общество присоединилось к его хохоту. – Надо думать, прекраснейшая «мадам Австрия»!

Но прекрасная Шарлотта обиделась. Она высоко подняла брови, больше никого не удостаивала взглядом и вдруг, как по мановению волшебного жезла, стала неприступной. Но примечательно, что волнение сделало ее еще красивее. Точь-в-точь разгневанная богиня. Даже на Румпфа это произвело впечатление. Поняв, что зашел в своих шутках слишком далеко, он перестал смеяться. В то же мгновение в зале воцарилась полная тишина.

– Я хотел только сказать, – примирительным тоном обратился он к обиженной Шарлотте, – что пассажиры воздушного транспорта напрасно стесняются. Надо привыкнуть к морской болезни в самолете. Недавно мы летели в Кельн; погода была прескверная. Мы, конечно, старые ландскнехты, но признаюсь вам, прелестная Шарлотта, что блевали, как собаки, – ничуть не стесняясь. – Румпф раскатисто засмеялся.

Шарлотта скривила свой накрашенный ротик в улыбку. То, что гаулейтер назвал ее просто по имени, немедленно ее с ним примирило.

Румпф заговорил о путешествиях по морю; на пароходах пассажиры опытнее, чем в самолетах.

Шарлотта с радостью ухватилась за новую тему и спросила, много ли ему приходилось ездить по морю.

– По морю? – вскричал Румпф. И стал на своих толстых пальцах перечислять моря, которые он переплывал.

– Атлантический, Тихий, Индийский океан, – начал он и так без конца. Когда он достиг Желтого моря, ротмистр Мен встал, чтобы произнести тост в честь гаулейтера.

XVIII

Радостно сиявшее лицо графа Доссе омрачилось, снова сделалось серым и усталым. Налет красоты исчез. Осталась лишь легкая улыбка, настолько деланная, что, казалось, он забыл ее на лице. Граф не слышал, что говорил ротмистр Мен, он машинально взял в руки свой бокал, когда все встали, машинально открыл рот, когда все закричали «хайль», но с губ его не сорвалось ни единого звука.

С того момента, как Шарлотта обрела благоволение гаулейтера, ей ни разу даже не пришло в голову посмотреть в сторону графа, хотя бы улыбнуться ему. Словно его больше не существовало.

Куря папиросу за папиросой, он украдкой наблюдал за ней. Улыбка ее стала живее, искристее, глаза блестели лихорадочно и ярко. Она выпила полный бокал шампанского, а ведь она его не выносила! Он хорошо знал ее! Она стремилась покорить Румпфа, влюбить его в себя, надо было видеть, как она выставляла напоказ свою грудь, изваянную богом. Берегись, Шарлотта! Она любила простых, сильных, здоровых мужчин. Почему бы ей и не любить их? Даже таких невежественных и примитивных, как этот Румпф, бывший кок на грузовом пароходе.

Когда она шутливо погрозила гаулейтеру пальцем, сердце замерло в груди у Доссе. Какая непостижимая наивность! Она ведь не знала этого человека, не знала его безграничного тщеславия, его причуд, которые в одну десятую долю секунды могли обернуться гибельной ненавистью.

Официанты рядами ставили на стол бутылки с шампанским и ликерами. Все было готово для кутежа. Румпф закурил сигарету и громко рассмеялся. Он чувствовал себя в своей стихии. Когда гости, мертвецки пьяные, валились на пол, он бывал доволен. Хорошенькая Клара, уже подвыпившая, разбила бокал и начала смеяться, как звонкий колокольчик, который никак не может замолкнуть. Участь Клары была на совести у ротмистра Мена, как и участь многих других до нее. Он прокутит ее деньги, а когда у нее ничего не останется, сбежит от нее. Сбежит немедленно!

За столом уже царило шумное веселье. Следующей стадией будут разнузданность, громкие крики.

– Людовик Четырнадцатый, – кричал Румпф голосом, заглушавшим шум, – или это был Людовик Шестнадцатый? Apres nous… Да подскажите же мне, Мен.

– Après nous le deluge,[11] – сказал Мен, единственный из всех хоть немного говоривший по-французски.

– Это неправильно! Он нас не знал, и к нам это не относится! – кричал Румпф. – Мы переделаем это изречение, Мен: после нас хоть рай!

Мен поднялся и умильным голосом произнес:

– Après nous le paradis.[12]

Вокруг восторженно зааплодировали.

– Заморозьте две дюжины бутылок божественной влаги вдовы Клико! – крикнул Румпф официантам в черных фраках и чокнулся с Шарлоттой. – Людовик Четырнадцатый или Людовик Шестнадцатый – это в конце концов безразлично, – сказал он. – А все-таки сегодня я жалею, что я не король-солнце.

Шарлотта покраснела. Она не знала, как ей истолковать его слова, но решила принять их за комплимент.

Тут гаулейтер поднялся, и все общество направилось вслед за ним в соседнюю гостиную, посреди которой стоял большой стол красного дерева. Гостиная была настоящим цветником. Шарлотта, проходя мимо графа Доссе, собралась что-то сказать ему, но в этот момент ее позвал гаулейтер, и она быстро прошла вперед. Граф последовал за ней в гостиную и уселся в углу у самой двери, под лавровым деревцем. Подали кофе и ликеры.

Граф Доссе чувствовал себя здесь хорошо, никто не мешал ему, зато он мог свободно наблюдать за всеми сквозь цветы в высоких вазах. Программой было предусмотрено, что после ужина он сыграет соло на скрипке, но никто не напомнил ему об этом; Мен был настолько поглощен своим флиртом с владелицей салона мод в Берлине, что позабыл обо всем.

Доссе радовался, что сегодня вечером Шарлотта услышит его. Он хотел играть для нее, для нее одной, но теперь был доволен, что Мен позабыл о программе.

«Не буду я играть, – злобно думал он. – Пусть Румпф ей играет на телячьем хвосте». В эту минуту он был зол и твердо убежден, что лишает общество первейшего удовольствия, но общество нисколько не тревожилось по этому поводу. Гости вели себя теперь еще более развязно и разговаривали громче, чем в столовой; временами стоял такой шум, что нельзя было разобрать ни единого слова. Пробки от шампанского стреляли в потолок.

– Молодым людям следует приучаться к пороху, – смеялся Румпф и все настойчивее ухаживал за Шарлоттой.

Но у Шарлотты появилась соперница – невеста Фогельсбергера, белокурая майорша Зильбершмидт. Она сидела в более чем непринужденной позе на ручке кресла, предоставляя обществу любоваться ее красивыми ногами. Граф Доссе иронически смеялся, сидя в своем углу. «Вы просто смешны, моя милая, – думал он, – извозчичья кляча не может соревноваться с рысаком». Лицо белокурой майорши от выпитого вина разрумянилось, глаза помутнели, искусная прическа растрепалась на затылке, но что это она говорит? Доссе прислушался. Она говорила с гаулейтером по-английски.

Гаулейтер, казалось, слушал с интересом и живо отвечал ей. Он тоже говорил по-английски, и так громко, что все могли его слышать; он очень гордился своим знанием английского.

В гостиной раздался взрыв смеха, и граф Доссе перестал слышать то, что говорилось, а когда шум замолк, Румпф уже говорил по-немецки и рассказывал что-то, видимо, очень занимательное. В комнате на минуту стало тише.

– Двести свиней в день! – кричал гаулейтер.

– Двести свиней? – спросило несколько голосов.

– В те времена в Чикаго закалывали по тысяче свиней ежедневно, – продолжал Румпф. – Я зашибал тогда немалую деньгу!

«Ах, это опять все та же история о чикагских бойнях! – подумал Доссе. – И как ему не надоест!»

Румпф подробно описывал, как они забивали по двести свиней в день. Так вот, стояло большое колесо, и свиньи висели головой вниз; удар ножом по шее – и уже льется кровь.

Женщины вскрикнули.

– Но, сударыни, свиней, согласно предписанию, оглушали по всем правилам науки и техники.

Кровь, само собой разумеется, аккуратно сливалась, и вот уже звонит звонок, свинья исчезает в люке и поступает в цех, где ее обваривают кипятком. А сверху уже ползет другая свинья, визжит и бьется на крюке, удар ножом по горлу – и снова кровь брызжет струей. К концу дня наши белые халаты были насквозь мокры от крови. Опять звонок – и новая свинья ползет сверху вниз. Да, тогда он, Румпф, был молод и хотел зарабатывать много денег!

Женщины притихли и с ужасом смотрели на него.