Любовные утехи русских цариц - Эльвира Ватала

Другая фрейлина Елизаветы Петровны, обвиненная в заговоре, конечно, мудрее поступила. Бестужева хитрая была бестия и свою гордость на время спрятала, знала, что бичевания ее нежное тело не выдержит, и вместо брыканья быстро стянула с шеи бриллиантовый крест и в руку палачу сунула. И тот только для виду помахал кнутом, а как мы знаем, такие фокусы для него — раз плюнуть, но, естественно, кончик ее языка он все-таки вынужден был оттяпать, тут уж против воли царицы не попрешь ни за какие бриллианты. Камуфляж был невозможен.

Конечно, вырывали не только языки. При высылке на каторгу палач вырывал у осужденного ноздри специальными клещами. Ворам ставили на щеках и на лбу знаки клеймом и потом их затирали порохом.

А если бы вы знали, дорогой читатель, как нечеловечески мучили Артемия Волынского во времена царствования Анны Иоанновны, который, будучи ее министром, по личным мотивам был оклеветан ее фаворитом и правителем Бироном. Это он учредил страшнейшую в свете тайную канцелярию, которая была истинной фабрикой пыток. В ее застенках мучили сотни людей. Бирон невзлюбил Волынского, поскольку тот не только не заискивал перед фаворитом, но осмеливался высказывать свое личное мнение, отличное от мнения наместника. Так, он решительно воспротивился намерению Бирона женить своего сына Карла на племяннице Анны Иоанновны Анне Леопольдовне. Этим браком Бирон намеревался обеспечить себе русский трон в будущем. Артемий Волынский, человек порывистый и честный, не скрывал своих антипатий по отношению к политике царицы, всецело подверженной немецкому засилью, ну и поплатился за свою честность. Его обвинили в государственной измене (обратите внимание, дорогой читатель, во все времена обвинение в государственной измене, в шпионаже в пользу иностранных держав было самой удобной формой обвинения). В тайной канцелярии Бирона Волынского подвергали всем мыслимым и немыслимым пыткам. Вырвав признание Волынского, не выдержавшего нечеловеческих мук (кто бы выдержал), его вывели на эшафот, и прежде чем отсечь голову, отрубили правую руку. Конечно, сердобольная Анна Иоанновна в этом ужасном зрелище не участвовала. Она ведь не переносила мучений и смертные приговоры, предопределяемые жестокими пытками, подписывала неизменно со слезами на глазах.

…Да, пытать в России и умели, и любили! Во все времена! Что бы там ни говорили о мягкосердечии русских цариц — Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины Великой, — все они хотя несколько смягчили жестокость и варварство русских пыток, все же полностью от этого метода наказания не ушли. Матушка Екатерина Великая дальше всех в этом мягкосердечии продвинулась — она запретила не то чтобы совсем, но приказала не слишком пытать людей дворянского сословия. И когда известная московская душегубица Салтычиха, жившая в Москве на углу Лубянки (а место-то какое!) и Кузнецкого моста, замордовавшая в своем имении 138 душ крепостных крестьян, самолично избивая их палками, скалками и прочей деревянной и железной рухлядью и позволяя гайдукам добивать свои жертвы, предстала наконец перед судом и нагло стала запираться во всем — и что младенцев кушала, и груди женщинам отрезала и поджаривала, как лучшее лакомство, — то судья попросил матушку царицу Екатерину Великую позволить ему применить к преступнице пытки. Екатерина, хоть и в ужас пришла после сообщений о злодеяниях Салтычихи, пытать не позволила: а как же — дворянка, хотя разрешила в присутствии Салтычихи истязать другого провинившегося незнатного происхождения.

А все потому, что образованной была царица, западные передовые методы переняла. А там, в Англии, например, знатных вельмож пытать не полагалось. Английский закон так и гласил, что лорд не может быть подвергнут пытке даже при обвинении в государственной измене. Но нам кажется, что этот лицемерный закон великим камуфляжем был, и прав французский писатель Виктор Гюго, который со свойственным ему сарказмом так вот про это сказал: «В Англии никогда не существовало пыток? Так утверждает история. У нее немалый апломб. Там только отрезали носы, выкалывали глаза, вырывали части тела, являющиеся признаком пола».

Также запретила Екатерина и смертную казнь к Салтычихе применить, как судьи ни настаивали. Священника — да, священника, тайно хоронившего эти жертвы, повесили. Его можно было, он незнатного происхождения. И сидела Салтычиха, как в русской сказке, ровно 33 года в подземном каземате, под сводами Ивановского монастыря, куда народ толпой валил, чтобы в душегубицу плюнуть, открыв зеленую занавесочку ее тюремного окошка, на что Салтычиха отвечала проклятиями и тыканьем палки. Света ей не полагалось, свечу вносили, когда тюремщик ей еду приносил. И, наверно, при этой свече разглядела она своего тюремщика и, несмотря на то, что растолстела, как бочка какая, и была внешне отвратительна, взяла и соблазнила его и ребеночка еще от него в каземате родила. Словом, фигу под нос истории подсунула — вы меня наказываете за мои злодеяния, а я тут не прочь любовными утехами заняться! Вот вам!

Ну, а насчет количества жертв Салтычихи большое недоразумение у историков вышло. Некоторые настойчиво утверждают, что не свыше сотни их было, а всего-то навсего тридцать восемь штук. Подумаешь, невелика важность! Тем более мужского полу она будто всего только три штуки и загубила, остальные — бабы глупые. Так что нечего, как на злодейку-душегубицу, ярлык приклеивать да на черной доске белыми большими буквами писать, когда ее на эшафот на Лобном месте выставляли в Москве, не очень-то она его заслуживает. А вот само Лобное место крайне любопытно. На него Иван Грозный со своей смотровой башни любил на казнь осужденных смотреть. Ну подняли Салтычиху на эшафот с черной доской на груди, а дальше что? Думаете, ее плетьми били? Нет, Екатерина Великая не позволила. Ей только разрешено было смотреть, как на том же эшафоте порют до смерти ее священника, прежде чем петлю на его шею накинуть. А что Салтычихе смотрение! Она и не на такие картины насмотрелась в своем поместье Троицком, подмосковном, когда избивала беременную бабу, у которой на ее глазах выкидыш случился, или когда, продержав провинившегося дворового целую ночь на морозе, облила ему голову кипятком и, упавшего и стонавшего от нестерпимой боли, собственноручно добила кнутом до смерти. Историки, прослышав о злодеяниях Салтычихи, категорически воспротивились таким неслыханным обличениям. Начали пошептывать, что это, мол, иностранные прохиндеи выдумали, чтобы Россию садистическим варварством заклеймить. Будто Салтычиха, находясь в преступной связи с дворянином Тютчевым, который скоро от Салтычихи ретировался в объятия молодой и красивой, приказала дом новобрачных сжечь и заставить их в том огне погибнуть жестокой смертью. Но пусть историки не очень-то защищают Салтычиху, мы точно знаем, сами читали прошение крепостного крестьянина Ермолая, у которого Салтычиха загубила трех жен, на имя императрицы Екатерины Великой. С этого все и началось, и, кажется, это было единственное прошение крепостного человека, который осмелился поднять голос на свою госпожу. Так вот в этом прошении описаны злодейства Салтычихи языком скупым, а поэтому очень уж выразительным.

И далеко не единственное это явление в России того времени. Такой же болезненный садизм проявляла княгиня Козловская. У той сексуальная патология выражалась в фетишизации отдельных частей тела. Например, она не традиционно, как на Руси принято, по спинам провинившихся хлестала, а по их половым органам. Мужика, какого-нибудь провинившегося дворового, ну, скажем, свиней он плохо накормил, заставит в своем присутствии дворовых девок раздеть и собственноручно, без чужой помощи по гениталиям его стегает. А если дворовая девка провинилась, ну, скажем, плохо полы вымыла, то лучше, если бы у нее были большие груди. Княгиня Козловская с особым любованием обнажала их у девки, клала на деревянную доску и стегала тонким прутиком. Что она испытывала при этом — пусть нам сексопатологи ответят, почему такие безобразия в человеческом организме водятся. Кто виноват, что нормально, без изощренного садизма эти люди получить сексуальное удовлетворение не могут? Думаем, никто на этот вопрос не ответит. Садизм существовал, существует и существовать будет. А наши некоторые царицы примеры садизма великолепно подданным подавали. Чего только стоит благочинная царица Прасковья, которая вечно о нищих, сирых и убогих пеклась, большую милостыню раздавала, а истязала своих дворовых не меньше Салтычихи.

Петр I почему-то любил сноху, жену своего старшего, немного слабоумного брата Ивана. Неизвестно почему. Никакими ни внешними, ни внутренними достоинствами царица Прасковья не обладала — это темная домостроевская баба, невежественная, жестокая и тупая. Может, за то, что не уговаривала мужа законный российский престол занять, а согласилась на добровольное от него отречение? Как бы то ни было, испытывала она при самом что ни на есть жестоком садизме неземное удовольствие. Какое воспитание она получила? Там не воспитание, а питание было. Выкормили полную, статную, с высокой грудью, открытым лицом и длинной косой. Затем выучили довольно плохой русской грамоте. Выросла в русских предрассудках и суевериях. Жила она во дворце, в Измайлове. Попробуем восстановить на основе исторических фактов один из эпизодов проявления ее необузданного садизма: вот наша Прасковья Федоровна у себя в Измайловском дворце сытно отобедала, отрыгнула, мясо между зубов ноготком сковырнула и приказывает своему стремянному Никите Иевлеву: «Заложи карету, Никитушка, созови людей, и пусть Михайловна возьмет водку, а Аксен (это ее конюх) кулек с кнутьями». Экипаж, то бишь колымага, снаружи наподобие американского, времен ковбоев, фургона, с подушками вместо сидений. Царица взяла трость, так как из-за водянки ходила с трудом. За нею двадцать человек прислуги.