Гелиополь - Эрнст Юнгер

— Иначе он достиг бы своей цели.

— Неправда! Я еще в кухне отшвырнула его к стенке.

— Вы не знаете, какие мужчины сильные. У него наверняка было при себе оружие. Он мог бы крикнуть своих сообщников — что бы вы стали делать, если бы попали в руки целой орды?

Она задумалась.

— Сговорилась бы с главарем против всех остальных.

Луций засмеялся:

— Да, я вижу, вы благоразумны, Мелитта, вы — не Лукреция.

— Нет, я лучше уйду в монастырь. Мужчины — как животные, и все отвратительны.

— Ну, надеюсь, не все.

Он погладил ее крепкую, привычную к работе руку.

— Не все, нет — вот вам можно довериться. И есть еще среди них набожные и порядочные.

— Это, пожалуй, так. Вы можете меня причислить если не к первым, то ко вторым, — и все же…

Он хотел сказать: «…и все же — кто знает себя до конца?» Он мгновенно вспомнил формулировки Фернкорна, передаваемые с «Голубого авизо» по фонофору, а вместе с ними и имя писателя, который так рано, так глубоко предчувствовал наступление новой эры и, возможно, даже сам стал ее первой жертвой. В «Маркизе д’О.»[32] он как раз создал образ рыцаря, не устоявшего перед искушением. Он спросил:

— Как вы думаете, Мелитта, что все это означает?

— Что это должно означать? Я же говорю, мужчины — все равно что животные. Или вы что-то другое имеете в виду?

— Я задаю себе вопрос, как такое может случаться, — кто получает удовольствие от подобных сцен? Может, в них оживают древние боги, еще тех времен, когда похищали женщин и устраивали на них охоту?

— Древние боги давно умерли.

— Конечно, Мелитта, и патер Феликс справедливо учит, что Христос, как новый Геракл, победил их, будучи выше духом. Однако он также учит, что язычество еще живо. Он учит…

Тут он прервал себя:

— Однако мне кажется, я наскучил вам.

— О нет! Я слушаю вас с удовольствием.

— Вам рассказывали, когда вы были ребенком, о битве в солончаковых степях?

— Я слышала про многие битвы, но только не запомнила, как они называются.

— У меня в памяти те дни, после битвы, когда мы отходили через населенные пункты. Города, на которые напали монголы, горели, словно факелы в ночи. Хрипы умирающих, крики преследуемых женщин смешивались с треском и хрустом охваченных огнем жилищ. И тут стали всплывать картины древних времен и с ними искушение принять участие если не в злодеяниях, то хотя бы в бушующем вокруг безумии. В этом было какое-то наслаждение, жажда, которую нельзя утолить водой. Я не знаю, можете ли вы это понять?

— Очень даже могу, этим скотам нужно отплачивать той же монетой.

— К сожалению, это правда. Грубая работа должна быть сделана. Но разве не нужно задуматься о жертве, чтобы перекинуть мостик к очищению?

Девушка покачала головой:

— Будь я мужчиной, я бы не стала ломать над этим голову. Было ужасно тогда, когда мы поднимались по лестнице, но я и радовалась в душе, увидев, как эти звери лежат там мертвые. Вечером я обнаружила на своем подоле их кровь.

В «Каламаретто» стало очень шумно. Синьор Арлотто сел на «президентское» место и объявил, что угощает всех. В зал ввалилась толпа в масках. Пробил час веселья, и музыкант, игравший на цитре, перешел к вольным куплетам, весь зал тут же дружно грянул:

А фрейлины царицыЛюбили очень петушковНекукарекающей птицы.

— А что если нам сделать еще один круг по острову? — предложил Луций. Они встали. Он кивнул на прощание Сернеру, который по своей обычной рассеянности даже не заметил его. На воздухе стало прохладнее, солнце уже низко село.

Они шли по темной пыльной дороге, бежавшей по острову вдоль виноградников. Сквозь зелень листьев уже розовели гроздья винограда. Коршуны, парившие в небе, высматривали птенцов, укрывшихся в винограднике. Там, где дорога делала поворот и открывался вид на море, стояло каменное изваяние — головка юноши, — а у подножия цоколя, как всегда, лежали букетики и венки из полевых цветов. Юноша почитался здесь как Святой Себастьян, однако Хальдер, с которым Луций как-то осматривал бюст, сказал, что так его назвали местные жители в честь своего любимого святого и что на самом деле речь идет об одной из многочисленных стел, которые Адриан повелел возвести в честь своего любимца Антиноя. В пользу такого предположения говорило и то, что взгляд юноши был устремлен в землю, в то время как искусство всегда придает умирающему святому, пронзенному стрелами, позу обожествленного существа с воздетым к небу взором. «Конечно, при условии, — добавил художник, — что апофеоз как таковой, в пределах благоразумия, не противоречит христианству».

Так ли, иначе, но статуя почиталась здесь с незапамятных времен, и черты лица юноши соответствовали тому типу, который был близок коренному населению, отвечал его запросам, — некий симбиоз похоти и грусти. Когда они проходили мимо и Мелитта перекрестилась, Луций заметил некоторое сходство и с ней. Земной дух роднил их.

В лучах вечерней зари вспыхнули контуры сторожевой башни на мысу, в восточной части острова. Волны пенились и лениво плескались о цокольные камни. Сторожевую вахту пролива Кастельмарино несли двое. Шлемы их сверкали в лучах заходящего солнца. Быстро сгустились сумерки. На сторожевой башне вспыхнул огонь, а на шпиле Кастелетто зардел красный отблеск.

Темнело. В зарослях тростника кричала большая птица; ей отвечал из-под разрушенной кровли домовый сыч. И Луций, и Мелитта почувствовали, как просыпается и оживает под ногами стихия, ее могучие силы, дремавшие в морской глубине под островом. Дикий вихрь закружил их, пронесясь над ними. Они молча остановились. Луций, оцепенев, смотрел на лицо девушки, мерцавшее белой маской. Глаза — два темных провала — были обращены к нему. На него смотрело лицо мертвеца. Паническая дрожь охватила его. Он протянул руку, чтобы избавиться от наваждения, и ощутил, как мраморный лоб, щеки и губы с трепетом отвечают ему.

Тело объяла горячая волна. Земля, древняя, сильная мать-земля взывала к нему, та, что возвысилась из мертвого лона, украсилась цветами и плодами, преобразив все вокруг. Темные деревья, луна, звезды застыли в молчании, словно универсум задержал на мгновение свой бег, достигнув того места, где время остановилось. Ровными тактами вздымалось и опускалось море, глубокими вздохами отзывался в листве ветер.

Однако Луций, словно пловец, уже затянутый мощным водоворотом, вырвался из его цепких объятий. Он обхватил голову девушки обеими руками и поцеловал ее как брат. Из кустов с резким криком вылетела сойка. Они взялись за руки и пошли в порт, к гондолам.

На Пагосе

Солнце взошло над Пагосом. И осветило «башни молчания», замершие в еще темных рощах, а позднее и розовые каменные стены шале, его обложенные мрамором окна и порталы. Обычная загородная резиденция обросла с течением времени целым рядом дополнительных сооружений — добавился в первую очередь гостевой флигель, потом музей для постоянно разрастающихся коллекций разного рода. Помимо большой и малой библиотек, здесь были еще собрание подлинных рукописей, коллекция монет и картин и галерея античных скульптур. Пристроены были также просторные подсобные помещения, оранжереи, конюшни с крытыми и открытыми бегами и помещения для охраны.

По южному склону разместились ряды теплиц. Любитель цветов и даров природы, Проконсул не жалел ни денег, ни труда. По совету Ортнера он возвел настоящие дворцы из особого стекла, которое, словно хамелеон, позволяло создавать свой ежедневно меняющийся микроклимат. Оцеллы — светочувствительные органы простейших — концентрировали солнечную энергию, отдавая ее потом растениям. В пасмурные дни и длинные ночи на помощь им приходили рефлекторы. С изобретением термобронзы значительно сократились расходы на создание любых климатических условий на больших площадях и отпала необходимость в многочисленной рабочей силе. Садовник определял нужный режим света и тепла, необходимый для данных зеленых насаждений, а термоэлектрик следил за поддержанием необходимых условий. Так что на столе Проконсула всегда в изобилии были фрукты и цветы всех климатических поясов мира.

В некоторых оранжереях с тропическим климатом Ортнер устроил так, что тепло медленно нагнеталось, как в ретортах, над горячими болотами. Здесь он хотел возродить реликтовые виды нимфейных древнего периода развития Земли, о формах которых можно было судить только по окаменелостям.

Большой пальмарий, выполненный в восточном стиле, был высотой в сто с лишним локтей. На огромных площадях стоявшие группами пальмы чередовались с островками девственного леса и зарослями цветущего гибискуса. Мощные живые изгороди из перистолистного бамбука окаймляли болотистые заводи, где по зеркальной глади распласталась victoria regia.[33] Тропические рыбы и птицы, большей частью дар Ориона, оживляли своим присутствием эту модель флоры и фауны Амазонской низменности. Вверху, под крышами, собирались влажные испарения и оседали бисеринками капель на кронах деревьев. Большой любитель тепла и тихого приятного времяпрепровождения, Проконсул имел обыкновение пить здесь после обеда кофе, к которому ему подавали кубинские сигары с еще зеленоватым верхним листом. Там он обсуждал также с Ортнером планы по расширению строительства теплиц — масштабного по размаху работ дела, возникшего под его покровительством и объединявшего труд садовников, ботаников и дизайнеров. Новым пальмарием он хотел оставить после себя памятник, достойный семейства этих растений, которые Линней по праву называл королями растительного мира. Ортнер прославил их в своем труде за королевский рост и небывалого диаметра крону и не меньше также за то, что они были мирными поставщиками хлеба, растительного масла и вина.