Еще одна из дома Романовых - Елена Арсеньева

Когда Александра родила первого ребенка, Павел захотел сделать ей какой-то необычный подарок. Какое-нибудь украшение! Сергей, увлеченный камнями, знающий о них, кажется, все, посоветовал подарить великолепный аметистовый гарнитур: серьги, ожерелье и перстень-камею в резной оправе. Александра пришла в восторг от подарка и попросила Эллу надеть украшения, чтобы посмотреть, как гарнитур выглядит со стороны. Другая женщина просто надела бы вещи и поспешила к зеркалу, а Элла отправилась переодеваться. Она выбрала серое платье и только потом надела украшения и появилась перед всеми. Эффект оказался поразительный, и Александра пришла в восторг. Правда, сказала, что теперь ей нужно сшить такое же серое платье.

Платье, само собой, немедленно было сшито. Но вот странно – то ли оттенок шелка был другой, то ли в фасоне дело оказалось, однако аметисты совершенно утратили свою красоту, какой они обладали, когда их надевала Элла.

Хотя, наверное, Павлу это лишь казалось. Александра с удовольствием разглядывала себя в зеркало и часто носила именно эти камни. Ну и замечательно, главное ведь, чтобы она была довольна, да и Сергею и Элле очень нравилось, как она выглядит в этих аметистах, они не уставали делать ей комплименты.

Ну, Сергей – он и в самом деле искренне любит Александру, относится к ней, как к младшей сестре. А вот Элла…

Элла по-прежнему оставалась для Павла загадкой – манящей и мучительной!

За те годы, когда жизнь их текла бок о бок, когда они почти не разлучались, Павел изучил все ее привычки, даже самые интимные. И понимал: Элла так старательно заботится о себе потому, что больше ей заботиться решительно не о ком. Да и не хочется…

Даже из такой малости, как переодевание к обеду, она делала настоящую церемонию, которая занимала немало времени. В церемонии участвовали все ее камеристки, горничные и гофмейстерина. Каждый раз Элла меняла не только платье, но и белье. Как-то раз Павел случайно увидел корзину с розовой атласной подкладкой, в которой лежала наготове батистовая сорочка с кружевами. Эта сорочка долго потом снилась ему в самых буйных сновидениях… Эта корзина – и ванна, в которой купалась Элла. Ванна была наполнена горячей водой, пахнущей вербеной, а в воде плавали лепестки розовых и белых роз. Красных, а особенно бордовых Элла не любила. Постепенно, по ее приказу, все кусты красных роз в Ильинском выкорчевали. Теперь здесь цвели только белые, розовые и чайные розы – всех видов, какие только удавалось раздобыть садовникам.

Как-то раз Сергей с гордостью сказал брату, что Элла потому проводит так много времени в salle de bain, в ванной, что готовит какой-то особый лосьон для лица, смешивая огуречный сок и сметану, поэтому у нее такая белая кожа. Да, Павел знал, что она не позволяла летнему солнцу касаться кожи и всегда выходила из дому только в шляпе с вуалью и шелковым зонтиком с зеленой подкладкой. Ее серые глаза – возле зрачка в одном из них было темное пятнышко – принимали в этом зеленом таинственном полусвете совершенно невероятный, колдовской оттенок…

После того, как камеристки и горничные снимали верхнюю одежду, в которой Элла ходила до обеда, она запиралась в туалетной комнате одна. Приготовленные чулки, обувь, нижние юбки и все другие предметы одежды согласно сезону были аккуратно разложены в соседней комнате, и возле них ожидали служанки. Из salle de bain доносился плеск воды. Приняв ванну, Элла надевала сорочку и открывала дверь. Тогда проворно подходили горничные, причем каждая занималась своим делом: одна помогала натягивать чулки, другая надевала на госпожу корсет, платье – и так далее.

Павел знал, что Элла никогда не показывалась горничным раздетой, без сорочки. Ему страшно хотелось спросить брата, видел ли он хоть раз в жизни свою жену совершенно обнаженной, но он прекрасно понимал, что этот вопрос задать никак нельзя – если он не хочет потерять сразу и Сергея, и Эллу (иногда, впрочем, Павлу казалось, что это сделать нужно, необходимо, что он должен от них избавиться и избавить их от себя… но сил для этого не было никаких).

Когда процесс одевания был завершен, Элла внимательно оглядывала себя – Павел был убежден, что с удовлетворением! – в трехстворчатом зеркале, установленном так, чтобы она могла видеть свое отражение со всех сторон. Если наряд вдруг не нравился, Элла снимала его и требовала другой, который примеряла с тем же вниманием и терпением.

Одна из горничных делала ей прическу. А вот ногтями Элла занималась сама. Ногти у нее были очень длинные, миндалевидные. Элла носила с собой замшевую подушечку и часто их полировала – разумеется, когда была без перчаток и когда никто, кроме своих, не мог ее видеть.

…Иногда Павел мечтал только об одном: чтобы все это поскорей кончилось. А впрочем, он уже сжился с этой любовью, как с болезнью, привык к ней и даже порой нарочно бередил ее, воскрешал. Так человек снова и снова касается языком больного зуба, причиняя себе боль… зачем? Да он и сам не знает, однако делает это и делает.

В Греции он видел на каком-то религиозном празднике людей, которые плясали на раскаленных углях. Их называли анастенары. Больше всего поражало Павла тогда, что они встают на раскаленные угли добровольно, их никто не заставляет. Они в любой миг могут сойти – но продолжают танцевать, страшно рискуя, словно зачарованные танцем.

Таким же анастенаром чудился он сам себе… Он тоже, казалось, мог прервать встречи с Эллой в любой миг, постараться разрушить ее чары – но продолжал это сладостное мучение.

Его отношение к Александре было совсем другим. Она была таким добродушным, простосердечным, очаровательным существом! Она так его любила! Ее полудетская-полудевичья, постепенно расцветающая прелесть не могла не возбуждать Павла, однако он-то был убежден, что по ночам в постели их трое, и только мысли об Элле придают сладостный накал его отношениям с женой. Когда он думал об Элле, наслаждение было почти неодолимым.

Конечно, Александра не знала об этом, откуда? Не знала и Элла. Да и не нужно им было этого знать, ибо во многих знаниях многая же и печаль.

Я не могу забыть то чудное мгновенье,

Когда впервые я увиделась с тобой!

В тебе мои мечты, надежды, вдохновенье,

Отныне жизнь моя наполнена тобой!

В тебе, мой друг, еще сильно стесненье,

Условности не можешь позабыть,

Но лик твой выдает твое смятенье,

И сердцу твоему уж хочется любить!

И я люблю тебя! Я так тебя согрею!

В объятиях моих ты сразу оживешь.

Ты сжалишься тогда над нежностью моею

И больше, может быть, меня не оттолкнешь!

Леля задумчиво листала свой старый дневник. Она только что перечитала те страницы, которые были посвящены началу романа с Эриком. В свое время она так подробно, с таким чувством описала тот поход на ярмарку, что сейчас прочла его с удовольствием, как прочла бы рассказ о чужих чувствах и чужих похождениях. Право, очень неплохо! Можно послать в какой-нибудь журнал – конечно, изменив имена и прикрывшись псевдонимом. И все будут читать и наслаждаться. И говорить: «Ах, эта мадам Пистолькорс, до чего же она талантлива! Сколь разносторонняя! За все, что ни возьмется, все делает великолепно, вот и писательницей изрядной оказалась!»