Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие - Эдмунд Вааль

В витрине, стоящей в гардеробной Эмми, есть бочар, обрамленный дугой своей незаконченной бочки; уличные борцы, слипшиеся в потных неуклюжих объятьях, из темной каштановой древесины; старый пьяный монах в скособочившихся одеждах; девушка-служанка, моющая пол; крысолов с открытой корзиной. Когда держишь их в руках, нэцке становятся типами старого Эдо, и они сродни типажам старого города, которые каждый день выходят на венскую сцену в «Нойе фрайе прессе».

Стоя на своих зеленых бархатных полках в гардеробной Эмми, эти фельетоны заняты тем, чем любит заниматься Вена: рассказывают истории о самих себе.

И эта капризная красавица, живущая в этом нелепом розовом дворце, может выглянуть из окна на Шоттенгассе — и начать рассказывать детям о старом извозчике с его потертым фиакром, о цветочнице или о студенте. Нэцке теперь — часть детства, часть детского мира вещей. А мир этот состоит из вещей, которые можно трогать, и вещей, которые трогать нельзя. Есть такие вещи, которые можно трогать изредка, и такие, которые можно трогать всегда. Есть вещи, которые принадлежат им навсегда, и вещи, которые принадлежат им временно, которым суждено перейти к сестре или к брату.

Детей не пускают в комнату для хранения столового серебра, где слуги начищают посуду, и не пускают в столовую, если там накрывают ужин. Им нельзя трогать отцовский стакан в серебряном подстаканнике, из которого он пьет черный чай а-ля рюс: этот стакан когда-то принадлежал деду. Во дворце много предметов, которые принадлежали деду, но этот — особенный. Когда отцу доставляют книжные посылки из Франкфурта, Лондона и Парижа, обернутые в коричневую бумагу и перевязанные бечевками, их кладут на стол в библиотеке. Детям не разрешается трогать лежащий там острый серебряный нож для разрезания бумаги. Потом марки, наклеенные на оберточную бумагу, отдают им для альбома.

Есть в этом мире и кое-что такое, что дети слышат, хотя от слуха взрослого эти звуки ускользают. Они слышат, как зелено-золотые часы в гостиной (те, что с русалкой) медленно тикают, когда все они сидят в крахмальной неподвижности во время визитов двоюродных бабушек. Они слышат, как перебирают ногами упряжные лошади во дворе, — а это значит, что наконец-то их повезут на прогулку в парк. Или дробь дождевых капель по стеклянной кровле двора: а этот звук означает, что их никуда не повезут.

А еще дети улавливают запахи, которые являются частью их привычного мира: запах сигарного дыма, когда отец курит в библиотеке, запах матери или запах шницеля на прикрытых крышками блюдах, которые несут мимо детской к обеду. И запах за вызывающими чесотку гобеленами в столовой, за которыми они иногда затаиваются, играя в прятки. И аромат горячего шоколада после катания на коньках. Иногда Эмми готовит для них этот напиток. Приносят на фарфоровом блюде шоколад, и детям разрешается ломать его на кусочки величиной с крону, а Эмми бросает темные осколки в маленькую серебряную кастрюльку и растапливает над пурпурным пламенем. Затем, когда получается матовая густая жидкость, в нее вливают теплое молоко и всыпают сахар.

Есть вещи, которые они видят совершенно четко: так четко, как виден предмет под увеличительным стеклом. А кое-что они видят расплывчато: коридоры, по которым можно бегать, коридоры, уходящие в бесконечность, или множество картин, блестящих позолотой, или мраморные столики, мелькающие один за другим. Если бежать по коридору, идущему вокруг внутреннего двора, то всего можно насчитать восемнадцать дверей.

Нэцке переселились из парижского мира Гюстава Моро в венский мир детских книжек с иллюстрациями Дьюлака. Они создают собственные отголоски, становятся частью воскресных утренних сказок, частью «Тысячи и одной ночи», странствий Синдбада, частью «Рубайат» Омара Хайяма. Они заперты в витрине, за дверью гардеробной, которая прячется в конце коридора, над длинной чередой ступенек, поднимающихся со двора, который спрятан за двойными дубовыми дверями, охраняемыми привратником, в волшебном замке-дворце на улице из старинных арабских сказок.

Heil Wien! Heil Berlin!

Двадцатому веку исполнилось четырнадцать лет и столько же — Элизабет, серьезной девушке, которой уже разрешают сидеть за ужином вместе с взрослыми. Среди них встречаются «известные люди, важные государственные служащие, профессора и высокопоставленные армейские чины», и она слушает их разговоры о политике, однако ее просят не вступать в беседу самой, если только к ней не обратятся. Она каждое утро ходит в банк вместе с отцом. Она составляет собственную библиотеку у себя в спальне, и каждая новая книга получает номер и аккуратно подписывается карандашом: Е. Е.

Гизела — симпатичная десятилетняя девочка, которая очень любит наряжаться. Игги — девятилетний мальчик с легкой полнотой, которой он стесняется. С математикой он не в ладах, зато очень любит рисование.

Наступает лето, и дети едут с Эмми в Кевечеш. Она заказала новый костюм — черный, с плиссировкой на блузке, — для прогулок верхом на Контре, любимой кобыле.

В воскресенье, 28 июня 1914 года, молодой сербский националист убивает в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника Габсбургской империи. В четверг «Нойе фрайе прессе» пишет, что «политические последствия этого поступка чересчур переоцениваются».

На следующей неделе, в субботу, Элизабет посылает в Вену открытку.

4 июля 1914

Благодарю тебя за то, что ты договорился с преподавателями по поводу следующего семестра. Сегодня утром было очень тепло, так что мы все смогли искупаться в озере, но сейчас похолодало, и может пойти дождь. Я ездила в Пиештяны с Герти, Евой и Витольдом, но мне там не очень понравилось. У Тони родилось девять щенков, один умер, и нам приходится кормить их всех из бутылочки. Гизеле нравится ее новая одежда. Тысячу раз целую.

В воскресенье, 5 июля, кайзер обещает Австрии германскую помощь в войне против Сербии, а Гизела с Игги пишут отцу открытку на речке в Кевечеше: «Милый папа, платья пришлись мне впору. Мы плаваем каждый день, потому что жарко. Все хорошо. Прими привет и поцелуи от Гизелы и Игги».

В понедельник, 6 июля, в Кевечеше холодно, и они не купаются. «Сегодня я нарисовала цветок. Любим, целуем. Гизела, Игги».

В субботу, 18 июля, дети с матерью возвращаются в Вену. В понедельник, 20 июля, британский посол сэр Морис де Бансен докладывает в Уайтхолл, что русский посол в Вене отбыл в двухнедельный отпуск. В тот же день семья Эфрусси уезжает в Швейцарию: это их «долгий месяц».

Над крышей лодочного сарая по-прежнему развевается флаг Российской империи. Виктор, озабоченный тем, что, когда сын вырастет, ему придется служить в армии в России, уже подал царю петицию о перемене гражданства. И в этом году Виктор сделался подданным Его Величества Франца Иосифа, 84-летнего императора Австрии, короля Венгрии и Богемии, короля Ломбардии и Венеции, Далматии, Хорватии, Славонии, Галиции, Лодомерии и Иллирии, великого герцога Тосканского, короля Иерусалимского и герцога Аушвицкого.

Двадцать восьмого июля Австрия объявляет войну Сербии. Двадцать девятого июля император провозглашает: «Я верю в своих подданных, которые всегда сплачивались вокруг моего трона в единстве и преданности и выдерживали все бури, которые всегда были готовы к величайшим жертвам во имя чести, величия и могущества Родины». Первого августа Германия объявляет войну России. Третьего августа Германия объявляет войну Франции, а на следующий день вторгается в нейтральную Бельгию. И вся колода карт рушится: в дело идут союзнические договоренности, и Британия объявляет войну Германии. Шестого августа Австрия объявляет войну России.

Из Вены на всех языках империи рассылаются мобилизационные письма. Поезда подвергаются реквизиции. Все молодые лакеи-французы, служившие у Жюля и Фанни Эфрусси, так бережно обращавшиеся с фарфором и искусные в гребле на озере, призываются в армию. Эфрусси оказались в неподходящем месте в неподходящее время.

Эмми едет в Цюрих заручиться помощью австрийского генерального консула Теофила фон Ягера (ее любовника), чтобы перевезти семью обратно в Вену. Приходится отправлять кучу телеграмм. Нужно сортировать нянь, горничных и чемоданы. Поезда переполнены, багажа слишком много, а железнодорожное расписание, — неумолимое «кайзеровско-королевское», не менее жесткое, чем испанский придворный церемониал, не менее регулярное, чем появление городской стражи, каждое утро в половине одиннадцатого марширующей под окнами детской, — внезапно становится бесполезным.

Во всем этом чувствуется жестокость. Французские, австрийские и немецкие кузены, подданные России, английские тетушки, с их узами родства, с их территориальностью, с их номадическим отсутствием любви к какой-либо конкретной стране, — теперь должны занять чью-то сторону. Сколько же сторон сразу может принять одно семейство? Дядю Пипса призвали на фронт, ему очень идет форма с каракулевым воротником, и теперь он должен воевать против своей французской и английской родни.