Владимир Высоцкий: монологи со сцены - Владимир Высоцкий

Перед началом выступления я никогда не знаю, что конкретно буду петь. Я знаю только, из какой серии. Мои песни можно как-то объединить. Любители объединяют циклами: военный, антиалкогольный, спортивный, песни о животных, песни неодушевленных предметов… Я даю возможность спеть и самолету-истребителю, и подводной лодке, и брошенному кораблю.

Из тысячи песен, которые я написал, я помню штук триста, не больше. Остальные, конечно, тоже помню, но если начну петь, то буду путаться. А некоторые забыл совсем. Я думаю, что они стерлись из памяти потому, что того заслуживали. Они либо не были до конца доделаны, либо не получились.

«Я помню все свои первые вещи — я ведь с них начинал. Они мне очень дороги. Мне иногда по их поводу предъявляли претензии. Говорили, что это песни уличные, дворовые, стилизации под блатные песни. Я могу в ответ на это сказать только одно: эти песни мне необычайно помогли в поисках упрощенной формы, в поисках манеры исполнения своих песен — манеры разговорной, простой, доверительной. А доверие предполагает двусторонний контакт. Мне интересно рассказать вам про то, что меня беспокоит и волнует в этой жизни, а вам интересно это услышать.

С профессиональной точки зрения нет никакой разницы между моими ранними и поздними вещами. Конечно, первые мои песни написаны от имени ребят дворов, улиц послевоенных, таких компаний, которые собирались во дворах. В московских дворах было много жизни в то время. И танцевали, и пели, и играли в разные игры — и все это во дворах. Конечно, в ранних моих песнях присутствует, если так можно выразиться, слово нехорошее, такая заблатненная интонация. Но в них, безусловно, есть юмор и мое собственное к этому отношение — с улыбкой. Поэтому я их очень люблю, эти песни. В них было еще одно достоинство. В них была, как говорится, «одна, но пламенная страсть». Только об этом в них шла речь, поэтому они были необычайно просты. Если это любовь — это невероятная любовь, желание получить эту девушку сейчас же, никому ее не отдать, защищать — до драки, до поножовщины, до смерти — до чего угодно. Если песня поется от имени человека, который сидит где-то в тюрьме, в лагере, то это желание выйти на свободу.

В этих песнях есть элемент бравады, лихости какой-то, которая свойственна всем молодым людям. Это дань моим молодым годам и дань прежним временам, послевоенным временам, которые все мы помним. А потом песни стали глубже, стали меня волновать другие темы, другие проблемы. Я стал взрослее, стал задумываться о судьбах людей, страны и мира. Люди с возрастом начинают больше думать. В моих песнях появился второй план, подтекст. Они стали более образными.

В этом мне помогло то, что я познакомился со многими поэтами, стал больше читать настоящей, прекрасной поэзии. Это оказало на меня влияние. Не в смысле подражания — я надеюсь, что я не подражаю. Просто появилось желание писать более художественно».

(Из интервью радио Италии, 1979).

«Если взять две чаши весов и на одну бросить всю мою другую работу: и выступления, и работу в кино, и работу в театре, и телевидение, и радио, а на другую — только работу над песнями, то вторая чаша перевесит. Песня все время крутится внутри тебя, ты с ней все время живешь, ощущаешь ее. Делаешь так, чтобы ничего не мешало, чтобы песня входила вам не только в уши, но и в души.

Даже засыпаешь иногда со строками. Ты все время работаешь, хотя иногда этого сам не замечаешь. Правильно писал Маяковский:

Изводишь единого слова радиТысячи слов словесной руды…

Ты очищаешь песню, очищаешь. Поэтому она так легко доходит и входит. Потом вы поймете, что что-то совсем не так просто, как показалось. Но восприятие в авторской песне — она тем и прекрасна — мгновенное. Понимаете? Сразу. Потом можно еще чего-нибудь найти. Песня имеет второе дно, вторую глубину, но очень проста по форме.

Если вы много раз слушали мои песни, почти выучили их наизусть, на моих выступлениях вы просто увидите, как я это делаю. Мне интереснее работать в аудиториях, в которых люди не знают еще, что я делаю. Не знают моих вещей. Поэтому я иногда полностью меняю программы своих выступлений.

Очень трудно объяснить, как пишутся песни. Я не считаю, что пишу песни. Я пишу стихи, придумывая на них мелодию. Это для того, чтобы еще больше усилить впечатление от стихов. Это такая манера — петь свои стихи, чтобы еще лучше доносить их до публики. Я всегда пытаюсь придумывать такие мелодии, чтобы они не мешали слушать смысл. Они всегда простые и легкие для запоминания. А как я пишу?! — Все вместе. Я работаю с маленьким магнитофоном. Сначала приходит ритм, на котором ты работаешь. Если приходит строчка или четверостишье, я сразу беру гитару и пытаюсь пробовать. Сразу же пытаюсь попробовать, какая мелодия для нее будет лучше. Бывает даже так, что я возьму какую-то очень серьезную тему и захочу ее сделать в ритме марша, такую очень крепкую. А вдруг выходит, что текст лучше ложится на игривую легкую мелодию. Я оставляю серьезный смысл песни, но делаю ее в шутливой форме. А бывает наоборот. Ты придумаешь что-нибудь смешное, а получается очень серьезно и в другом ритме. Иногда песня или стихотворение крутится у тебя в голове месяц. Ты все время с ним живешь. Оставляешь, забываешь. Потом оно возвращается. Ты начинаешь работать. Садишься за стол и пишешь 15-20 минут — все уже готово! А рифмовать — это не так сложно.

А последнее время я начал очень много работать со звуками, с сочетаниями слов. Поэтому на рифму уходит намного больше времени. Я люблю, когда в строке очень часто повторяется одна и та же буква — чтобы усилить. Специальный есть прием такой в поэзии.

На меня очень большое влияние оказал Маяковский. Мы все находимся под влиянием больших поэтов. Он на меня оказал такое влияние: я беру сложную рифму, иногда рифмую одно слово с тремя по сочетанию звуковому. Например: «только по сту пью» — то есть, по сто грамм, я рифмую с «тяжкой поступью» — это когда ходят тяжело».

(«Юманите», 1977).

Я в восемь лет начал писать вирши всякие. Детские стихи. Про салат писал. Стал постарше — начал писать пародии всевозможные. Среди них были стилизации под блатные песни. Это я до сих пор расхлебываю. Но от этих песен я никогда не отказываюсь. Они мне принесли пользу в смысле поиска формы, простоты языка. Простой какой-то лексики. Я их никогда не пел с эстрады, но довольно много людей знают их и считают, что перед ними должен появиться человек, вот тут нож, тут струйка кожи, тут гитара сбоку растет… Громадный, рыжий человек. С хриплым голосом, лет пятидесяти. Но это неправда, как вы видите. «…Я не Байрон, я — другой…»