Путешествия пана Броучека - Сватоплук Чех

Он прошел на той же стороне дом с неизвестной эмблемой: большой семицветной радугой, а за ним…

О боже!

За ним открылась Староместская площадь, и если бы у него были хоть малейшие сомнения, то этот, такой знакомый дом, стоящий на углу Тывского переулка, с большим белым колоколом, убедил бы его наверняка.

Сам по себе вид Староместской площади еще мог бы возбудить сомнения. Дома, — стоящие на ней, выглядели так же несуразно, как и те, что он видел до сих пор; пожалуй, они были еще более перегружены эркерами, портиками., башенками, пестрой росписью и разнообразными украшениями; посредине не стоял знакомый марианский столп (какие ставят в честь избавления от чумы), но зато на северной стороне площади подымались какие-то строительные леса, а в них боль шой кол с приделанным к нему железным кругом а свисавшим с него пестрым разодранным штандартом; обе башни Тынского храма хотя и смотрели на площадь, возвышаясь над загораживающими их домам и, но выглядели скорее как два могучих столпа, потому что у них отсутствовали верхние части и не было крыши. Но на другой стороне площади поднималась башня ратуши — хотя и с немного иным окончанием — уже в полном соем великолепии и часовней с эркерами.

Ратуша имела, разумеется, совсем иной вид и вместо отсутствующей новой части с галереей до самого переулочка стояли еще четыре дома — из них, один, известный ныне под названием Креновский; под ратушей и под этими соседними домами тянулись — аркады, в которых виднелись будки и подвальчики каких-то лавок.

Но в главных чертах положение, размеры, размещение и соотношение улиц, стекающихся к площади, так полно и точно соответствовало картине нынешней Староместской площади, что, с учетом всех предшествующих наблюдений, пан Броучек не мог дольше сомневаться.

Подавленный, он опустился на каменное сиденье, стоявшее за колонной, аркады углового дома перед Тынским храмом, напротив дома «У белого колокола».

Возможно, он не без умысла приютился в этом укромном месте; ибо хотя только-только забрезжила ранняя июльская заря, на площади уже появились первые, но не редкие прохожие в живописных средневековых одеждах, а перед ратушей стояла толпа вооруженных людей, произведшая на пана Броучека впечатление ничуть не лучшее, чем ночная стража у ворот.

— Так, значит, все-таки… — соображал несчастный пан Броучек, все-таки, значит… невозможно — и все-таки. Когда я об этом думаю, мне кажется, у меня лопнет голова. Но что видят мои глаза, что я могу потрогать руками, тому я все-таки должен верить! Вот так, вдруг переметнулся я назад на пару-другую столетий. Я смотрю на дома, которых, собственно, давным-давно уж нет или по крайней мере нет в таком виде; я сижу на скамье, о которой точно знаю, что от нее на этом месте не осталось и следа; я нахожусь среди людей, которые давно уже обратились в прах, но которые тем не менее, живые и здоровые, проходят мимо меня в своих давно истлевших и рассыпавшихся одеждах. А я сам, если сейчас действительно идет тысяча четыреста двадцатый год, не могу быть жив, потому что только черев четыреста с лишним лет рожусь — и в то же время я чувствую, что я жив, я знаю совершенно твердо, что вчера, двенадцатого июля 1888 года, я сидел в трактире у Вюрфеля! Такая свистопляска совсем может свести человека с ума! А… а может, я и вправду сумасшедший? Может, я живу и все время жил во времена Жижки и у меня самого такая же «идея фикс», в которой я недавно обвинил того человека с фонарем, только наоборот: у меня щавязчивая идея, будто я живу на пять столетий вперед. И мой дом был бредом, моя экономка бред, и Вюрфель — бред, все, все — лишь порождение моего больного мозга, фантазия, от которой я сейчас пробуждаюсь… Но все это опять чистейшая чепуха! Ведь вот на мне сюртук от Нерада — вот же этикетка — а Нерад никак не гусит; вот в кармане у меня трамвайный билет — а трамвай у нас в Праге ездит только, то есть начал ездить, тьфу ты, будет ездить — ах, чтоб тебя!..

Пан Броучек в яростном отчаянии бил себя кулаками в лоб, судорожно хохотал и вел себя действительно как безумец.

И нечему дивиться: у автора самого кружится голова от этого переплетения времен, и дух его с тоской ожидает последующих глав, где ему придется исполнять танец среди мечей прошлого и настоящего, в котором он стяжает лишь кровавые шрамы. О, будьте тогда милосердны, господа, вы, считающие чешского писателя жалким негодяем, выставленным у позорного столба, в которого каждый может кидать усмешки и грязь на потеху публике, что лишь позлорадствует: так ему и надо — зачем пишет!

V

— Что зде дееши? Кой еси? — раздался резкий окрик над ухом пребывающего в отчаянии пана домовладельца.

Броучек поднял глаза и невольно встал. Он увидел перед собою высокого статного мужчину с красивым, в окладистой бороде лицом, одетого поистине живописно. На нем была шапка странной формы, длинный синий плащ на алой подкладке, на груди распахнутый, так что под ним был виден плотно облегающий тело черный полукафтан с вышитой на груди алой чашей, ниже на нем было надето что-то, напоминающее короткую, до колен юбку, — белое, внизу отороченное узкой полоской черного меха. По бедрам шел серебряный кованый пояс с кошелем, привешенным с правой, и длинным мечом — с левой стороны, и, наконец, узкие зеленые штаны и красные башмаки с острыми носами.

— Прошу вас, скажите мне, сейчас у нас в самом деле тысяча четыреста двадцатый год? — вместо ответа спросил пан домовладелец.

— Самозря, — подтвердил мужчина, удивленно взглянув направо и налево. Но кого ты, кроме мне, вопрошавши, будучи туто со мною сам-друг?

Тут пана Броучека осенило, почему и человек с фонарем при его обращении оглядывался по сторонам: эти дремучие древние чехи не имели ни малейшего представления о вежливом обращении на вы. В том, что он действительно находился среди древних чехов, сомнений больше не было.

(Надеюсь, я уже достаточно ослепил своим древним языком профанов и всласть подразнил знатоков, и потому читатели извинят меня, если я прочие речи своих средневековых героев перескажу на простом современном нам языке, лишь кое-где слегка приправленном смачным старинным словцом или оборотом).

— А скажите… скажи мне еще, — спрашивал дальше несчастный пан Броучек, — ты правда то, чем кажешься, ты не бред?

— Бред? Не пойму, что у тебя на уме. Я Ян, именуемый Домшик, а еще называют меня Янек от Колокола — это по дому моему, на коем видишь ты вытесанное изображение колокола.

Пан Броучек подумал, что домовладельцу мало пристало одеваться по-рыцарски и носить на боку такой здоровенный вертел; но утешением для него было, — что он по крайней мере встретил порядочного человека, коллегу, а не какого-то там задрипанного квартиранта.

Зато средневековый домовладелец разглядывал пана Броучека с явным недоверием.

— Но кто же ты? — продолжал он резко. — Наверняка чужеземец… а может, и… — Глаза Домшика грозно блеснули.

— Э, никакой я не чужеземец! — обиделся пан Броучек. — Я чех, и пражанин к тому же.

— Лжешь. Ты и говоришь-то по-чешски так, что срам слушать, а твое мерзкое портище не надел бы ни один честной пражанин.

Пан Броучек скрепя сердце проглотил обиду — подумать только, мужчина в пестром карнавальном одеянии, которого постыдиася бы любой образованный человек девятнадцатого столетия, смеет столь презрительно отзываться о его солидном современном костюме.

Но он понял, что прежде всего нужно отвести от себя подозрения древнечешского коллеги, который, пожалуй, считает его шпионом. Что сказать? Если сказать правду о том, откуда он пришел, тот увидит в его словах лишь неумную шутку или речи безумца и сразу отправит его в сумасшедший дом — а пан Броучек слышал о средневековых «желтых домах» ужасные вещи. Наконец ему пришло на ум более или менее правдоподобное объяснение.

— Понимаете — понимаешь, дружище, — начал он неуверенно, — я давно не был в Чехии- мотался по свету…

— Видно, давненько ты покинул родные края?

— Давненько, — плел дальше пан Броучек. — Я тогда… был совсем мальчиком…

— А. как это случилось?

— Как? Как? Хм-хм, ну как это случается: комедианты — бродячие комедианты украли меня и увезли.

Пан домовладелец аж побагровел, произнося слова этой унизительной лжи, к которой ему пришлось прибегнуть за неимением лучшего выбора.

— Бродяги, говоришь, тебя увезли? И ты все был в иных землях? А пошто приходишь ныне? — продолжал допытываться Янек от Колокола.

— Пошто, пошто? Ну, знаешь, небось — взгрустнулось на старости лет. Как это в старой пословице? Всюду хорошо, а дома лучше.

— А правду говоришь? — вскричал Домшик, глядя ему пристально в глаза. Ты истинный чех? Не лазутник из войска Зикмундова?

Вместо ответа пан Броучек торжественно поднял три пальца к небесам. В этих двух вещах он мог поклясться с чистой совестью.