Невинность - Дин Кунц

Детективы, которые допрашивали Саббато, Хайнс и Корсо, закадычные друзья, давая показания, не стали отпираться, признав, что надавили на обвиняемого. После того как присяжные вынесли вердикт «невиновны», обоих детективов на год отстранили от службы, оставив без содержания. Но, пусть они лишились средств к существованию, на их жизненном уровне это никак не отразилось. Более того, они сняли квартиру в Лас-Вегасе, где и провели большую часть года, наслаждаясь всеми благами, которые мог предложить этот город. После чего вновь приступили к своим обязанностям, раскаявшиеся и ступившие на путь исправления.

Продолжая вести автомобиль сквозь усиливающийся снегопад, Гвинет перекинула мостик от Клер к настоящему:

– После того как суд отказался и дальше защищать девочку, найденную в мусорном контейнере, когда судья Галлахер принял решение убрать зонд для искусственного кормления, Уолтер решил, что система не может защитить девочку, как не защитила Клер. Без упоминания моего имени Галлахера убедили разрешить учреждение фонда, который возьмет на себя заботу о девочке, а ее опекунами стали Уолтер и его сестра Джанет, после чего они смогли перевезти девочку в дом, который я приобрела для них через фонд.

Учитывая тяжкий груз, каким давила на нее социофобия, и ограничения, ею вызванные, я поразился тому, что Гвинет смогла достичь столь многого. Решил, что умению добиваться желаемого и мужеству она научилась от отца, к которому относилась с тем же уважением, с каким я – к своему.

– Но каким образом удалось убедить судью вынести нужное решение, если он не знал, кто финансирует этот фонд?

– Судья Галлахер прислушивается к мнению своей матери, Роуз, потому что после ее смерти получит огромное наследство. А Роуз больше всех доверяет не своему сыну, который часто перечит ей, а Тигью Хэнлону.

– Твоему опекуну.

– Он рассказал ей, что будет с ребенком после того, как решение судьи вступит в законную силу. Роуз стало дурно при мысли о том, что девочку уморят голодом. Не упоминая о том, кто ввел ее в курс дела, она предупредила сына, что напишет новое завещание, согласно которому он получит не все ее состояние, а только четверть, если Уолтера и Джанет не определят в опекуны девочки. После этого колеса судейской машины завертелись со скоростью поезда-экспресса.

– Так много денег и усилий ради девочки, которую ты не знала.

– А на что еще тратить деньги, как не на такое? Кроме того, ты ее видел. Она особенная.

Я вспомнил лицо девочки, вызвавшее во мне мысли об умиротворенности, милосердии, надежде.

– Думаю, особенная. Но в чем?

– Время нам покажет. Может быть, и скоро.

Ветер гнал сухой снег вдоль улицы, запруженной транспортным потоком, скорость «Ленд Ровера» упала, но тем не менее вскоре мы прибыли в длинный квартал театров и ресторанов. Сквозь снег я читал названия пьес и имена актеров на рекламных щитах.

Задался вопросом, каково это, сидеть в темном зале такого театра, тогда как весь огромный мир на время сожмется до размеров ярко освещенной сцены, сидеть без страха среди сотен людей и смотреть на историю, которую им рассказывают, смеяться вместе с ними, замирать от страха, а в самый трагический момент пьесы плакать.

Вновь я подумал о девочке, лежащей в коме на наклоненной половине кровати, как принцесса из сказки, заколдованная принцесса, которой предстояло еще долгие годы ждать и расти, пока она достигнет возраста, когда принц сможет разбудить ее поцелуем и повести под венец. И, как положено в сказке, поцелуй этот излечит проломленную кость на виске, а потому, если льняные волосы откинуть назад, под ними более не откроется отвратительная вмятина на черепе.

Возможно, такие мысли не могли не вызвать перед мысленным взором изуродованного отцовского лица и брызг крови, образовавших нимб на снегу вокруг его святой головы.

– Что не так? – спросила она.

– Все хорошо.

– Что-то не так, – настаивала Гвинет.

– Нет, все хорошо.

По моему глубокому убеждению, она по-прежнему верила, что мое лицо всего лишь обезображено шрамами после ожогов. Мне не хотелось говорить ей, что были и другие, такие же, как я: мой отец, его отец, наверняка кто-то еще, разбросанные по миру, скрытые от всех. Она, несомненно, думала, что мой отец был таким же, как ее, человек обычной наружности, который ходил по улицам как при дневном свете, так и ночью, мог пойти, куда ему заблагорассудится, по его выбору. Я надеялся, что еще какое-то время она будет в это верить. Эти сладостные часы дружбы могли оборваться, когда она поймет, что ужас, который мы вызывали в людях, шел не от прозаических деформаций человеческого лица, подпадающих под медицинские определения, что мы невероятно ужасны и даже она, со всей ее терпимостью и сочувствием, отшатнется в страхе и отвращении.

– Все хорошо, – повторил я, отвернувшись от нее. – Я просто голоден.

– Мы почти приехали. Скоро пообедаем.

– Ладно. Я с удовольствием.

Я знал, что совершил судьбоносный поступок, уговорив ее выйти из тайника в библиотеке. И если мне предстояло умереть в этом снегу, как шестью годами раньше мой отец умер в такую же белую ночь, значит, своими действиями, вызвавшими этот снегопад, и мятежом против одиночества я сам подписал себе смертный приговор.

38

«Пожалуйста, остановитесь».

Освещенные лучом мощного фонаря, мы с отцом застыли на тротуаре, внезапно превратившемся в сцену театра, два актера в пьесе на четверых, ожидающие, как еще два персонажа выйдут из-за кулис. Эту уличную сцену продумали до мельчайших деталей, снег выступал в роли уникальных декораций, я не мог отрицать, что в действительности сцена эта – реальный мир. Тем не менее с полминуты я стоял парализованный, не желая признавать очевидного, настаивая, что это театр, который вижу во сне, из которого могу пробудиться в любой момент.

Мы проработали планы быстрого реагирования на различные ситуации, которые могли возникнуть на поверхности, и самой худшей являлась встреча с полицией. Мы никогда не совершали преступлений, и у них не было оснований задерживать нас, но, с другой стороны, они являлись законными представителями власти, и при их приближении всем и каждому полагалось в точности выполнять полученные указания. В нашем случае точное выполнение этих указаний означало смерть.

Наша тактика в подобной конфронтации ничем не отличалась от тактики первобытного человека, внезапно увидевшего перед собой львов: спасаться бегством. Но, на нашу беду, нас остановили на Кафедральном холме, в квартале, предлагавшем минимум путей для отступления. За нашими спинами расположился Музей естественной истории, который занимал целый квартал, естественно, закрытый и запертый в столь поздний час. На другой стороне улицы, тоже раскинувшийся на целый квартал, находился Рутафордовский центр искусств, такой же темный и надежно запертый. Так что мы могли или бежать на север по Кафедральной авеню, или возвращаться по ней же на юг.