Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дмитрий зарделся, хотел что-то возразить…
— Нет, в самом деле пройду… У вас будет огонек гореть, а я по тротуару и пройду. Вам-то хорошо, а я… Что же, у всякого своя судьба, и я буду рада, что вы счастливы. Может быть, когда-нибудь и меня вспомните в такой вечерок.
Не сбудутся слова доброй женщины, горестно прочертится семейная жизнь Дмитрия, за грустным огоньком в окошке будут мелькать печальные тени — и так многие годы.
В это лето что-то происходило с ним: то переживал тоску и смятение, то воодушевлялся и на время обретал покой в себе. Волчья репортерская доля, постоянные проблемы с деньгами, беспрерывное пьянство, первые беллетристические публикации, не приносившие удовлетворения: вместо идейной вещи приходилось писать на заказ из-за куска хлеба.
Петербургская столичная жизнь начинает разочаровывать, и первые юношеские красочные впечатления блекнут, наперед лезет скучная городская маята.
«Издали, конечно, интересно смотреть, как шумит и хлопочет вечно суетящаяся разношерстная толпа наших городов, — делится он с отцом невеселыми наблюдениями, — но вмешиваться в эту толпу не стоит, потому что единственный двигатель здесь — деньги, деньги и деньги, и неприхотливое сероватое лоно родной провинции покажется в десять раз лучше. Конечно, все это говорится про незлобивых сердцем и чистых, как голуби; повесть о волках, проходящих в мире в овечьей шкуре, повесть о хищных, как змеи, наводняющих нашу землю, совсем в другом тоне. Они — жители теперешних городов, сделавшихся каждый в своем роде Вавилоном в той или другой степени… Таков мой личный взгляд, хотя сам я пока и не пожелал бы закупориться в провинции, потому что мне еще нужно потолкаться между людьми да поучиться уму-разуму».
Дмитрия тянуло к семье, покою, отчасти находимому у Аграфены Николаевны. Все чаще вспоминалось доброе висимское житье — лазанье по лесистым горам, после охотничьих брожений сон замертво на сухих безветренных еланях под плотной тенью огромной еловой лапы. Особенно тосковал по отцу и матери. Письма, приходившие с родины в конвертах домашней изготовки, запечатанные толстой сургучной печатью, в грустную минуту несказанно утешали.
Под натиском житейских невзгод, часто преследующих разночинца в столице, приходят совсем непредсказуемые мысли. Дмитрий в ту пору не раз думал: «Русские угодники… тоже ушли от окружавшего их свинства и мучительным подвигом достигли желаемого просветления, т. е. настоящего, того, для чего только и стоит жить. И мне надоело жить, и я тоже мучительно ищу подвига».
Спасительной в этом душевном разладе была непрекращающаяся страсть к листу чистой бумаги, который хотелось освободить от немоты. Под впечатлением прочитанного романа Золя «Ругон-Маккары» Дмитрий мечтает написать об истории Урала через поколения одной богатеющей и через столетия вырождающейся семьи. И он приступает к этой работе. Это будут три романа, думает он, через которые пройдут целые эпохи. Первый — о Тите Привалове, так он назвал своего героя — первого заводчика XVIII века: предвидящий ум, железная воля, самодурство, жестокость, дикое великодушие. Закончиться все должно пугачевщиной. Второй роман — 40-е годы XIX века — вырождение наследников, роскошь и мотовство. Заключающий роман — о последнем Привалове, мечтающем о добром и справедливом, но тяжелое наследство тяготеет над ним, и он обречен на изнурительную борьбу с династическими пороками.
Для предпринятого литературного подвига нужны были не только великие силы, но и обширные знания народной жизни, обычаев старины, нравов минувшего, деяний сегодняшних. На свободные деньги Дмитрий накупил книг с надеждой, что они заполнят пробелы знаний, напитают фактами, помогут воплотить задуманное. Но книги, он понял, — не единственный поводырь в его многотрудной и долгой дороге. И запросы полетели домой, к отцу. В июле из Парлогова он пишет: «Поговорим, папа, о делах. Живя так долго в Висиме, Вы, папа, отлично знакомы с настоящим краем и его прошедшим. Мне для некоторых целей крайне необходимо знание этого настоящего и прошлого, хотя и я кой-что знаю о них (указание, что он в Петербурге сам собирал нужные сведения. — Н. С.). Я был бы очень обязан Вам, папа, если бы Вы взяли на себя труд сделать три вещи: кой-что припомнить, кой-что переспросить и кой-что прочитать.
Припомнить Вы можете вот что: через Ваши руки проходили и проходят интересные факты из раскольничьей жизни — жизнь в скитах, сводные браки, взгляды на семейную и общественную жизнь со стороны раскольников, их предания, суеверия, приметы, заговоры, стихи, правила и т. п. Все это мне крайне интересно знать. И Вы бы, папа, хорошо сделали так: подобрали бы к стороне все документы, которые перешли к Вам из раскольничьих рук, и занесли на бумагу некоторые факты, которые Вам известны. Я говорю о фактах и цифрах, которые обрисовали бы как прошлое, так и настоящее раскольников на Урале. Для этой же цели Вы, папа, могли бы достать много интересных выдержек из заводского архива.
Далее, еще более интересно следующее: это — собрать те сведения о доме Демидовых, которые лежат в конторских бумагах или ходят по рукам в виде рассказов и воспоминаний. Особенно важно здесь постоянно иметь в виду резкую разницу, отделяющую энергичных, деятельных представителей первых основателей дома Демидовых и распущенность последних его членов. Здесь конкретны два ряда фактов, характеризующих, с одной стороны, энергию первых Демидовых и распущенность и самодурство последующих…
Вы не пройдете и мимо интересных фактов, характеризующих жизнь фабричных, рудниковых, беглых, знаменитых разбойников.
Словом, всякий факт, резко выделяющийся из ряда других как характеризующий прошлое и настоящее Урала в низших и высших слоях его населения, будет мне крайне интересен.
Рассказы о Ермаке, Пугачеве, Малороссии и пр. — все это крайне интересно знать. Также факты встречи малороссов с раскольниками на Урале и первые шаги их взаимной жизни…»
Из наладившегося настроя летней дачной жизни выбили вести о процессе над студентами Петербургского университета Вячеславом Дьяковым и Алексеем Сиряковым, которые, как писалось в судебных отчетах, несли социалистическую пропаганду среди рабочих на фабрике Чешера на Выборгской стороне и в казармах лейб-гвардии Московского полка. Дмитрия взволновало то, что среди осужденных были знакомые из Медико-хирургической академии Вячеславов и Ельцов.
Снова толки и брожения среди молодежи. Даже с далекого Урала пришло письмо, в котором отец пытал сына, как он относится к случившемуся. Дмитрий не был растерян, как прежде в деле Нечаева и долгушинцев. Он взглянул на это
