Чего ждет Кейт - Бекки Алберталли

– У меня тут скучно, – говорит он почти извиняющимся тоном, проходя следом за мной к окну. Оно выходит на скромный задний двор – патио и небольшой участок травы, обнесенный забором, на котором ютятся несколько кустиков и высокое дерево.

– Совсем не скучно. Здесь очень спокойно.

– Мы платим помесячную аренду, пока мама ищет постоянный дом, поэтому все нужно сохранять в чистоте – на случай, если владельцы захотят показать этот дом другим жильцам.

Я пытаюсь осознать его слова. В глобальном смысле это всего лишь мелкое неудобство. Но мне сложно представить такую жизнь. У тебя вроде бы есть дом, но в нем нельзя даже расслабиться. А это разрушает основное предназначение дома.

Мы спускаемся на первый этаж, и Мэтт спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь, подразумевая напитки. Я отказываюсь, потому что хочу не напитков. Так мы оказываемся на диване в гостиной, а между нами лежат распечатки сценария. Мой взгляд так и мечется по комнате, стараясь останавливаться где угодно, только не на лице Мэтта. Тут чисто и так же пусто, как и во всем доме, а потолок очень высокий, будто в магазине. Мне в глаза сразу бросается серия фотографий в рамках: старые снимки, сделанные на пленку. Они из лагеря, и у моей мамы есть такие же. Уже открыв рот, чтобы сказать о них Мэтту, я поднимаю голову и встречаю его взгляд. Он смотрит мне прямо в глаза с милой улыбкой. Я тут же теряю дар речи.

– Хочешь проверить, как далеко мы заберемся, не глядя в сценарий?

Ох. Да. Я бы хотела посмотреть, как далеко мы заберемся. Может, имеет смысл отложить сценарии на журнальный столик, забраться на диван и…

Стоп. Похоже, я опережаю события.

Это безумие какое-то, но каждый момент, который мы проводим вместе, я пытаюсь представить первым в истории нашей любви. У Мэтта становится очень мягкий взгляд, когда Гарри говорит Ларкин о своей любви. В оригинальной постановке сэр Гарри – средневековый пижон, но Мэтт превращает его в мужчину, которого легко полюбить. Это помогает. С профессиональной точки зрения, я имею в виду. Говорю за леди Ларкин.

Мы проходим конец первой сцены первого акта, в которой Ларкин рассказывает Гарри о беременности, и Мэтт не пропускает ни одного слова. А еще играет каждое маленькое движение и жест, хотя официально мы будем репетировать все это только в четверг. Но его словно увлекает процесс. И Мэтт выпячивает грудь, как рыцарь, и хватает мои руки, притягивая к себе.

А я никак не могу справиться со своим сердцем. В нем живет это странное, переполняющее чувство. Словно внутри меня слишком много радости. И она просачивается изо всех щелей. Мы постоянно смеемся посреди фраз и возвращаемся к началу. Есть там одна строчка, в которой я должна ненавязчиво намекнуть Гарри о ребенке. Что-то вроде: «Гарри, знаешь?» Произносить тоном, подразумевающим, что он знает. И почему-то именно она вызывает у нас хохот. Я произношу ее снова и снова, каждый раз намекая на происходящее все более открыто, только ради возможности рассмешить Мэтта. Потираю живот и подмигиваю. Жестами показываю, как качаю ребенка. Показываю пальцем то на невидимого младенца, то на Мэтта, как будто сообщаю результат теста на отцовство.

Мэтт ужасно милый, когда смеется. Он морщит нос, закидывает голову назад и постоянно закрывает глаза. Будто в этот момент остается наедине с самим собой. Воздух словно наполнен энергией, ее можно рукой потрогать. Клянусь, ощущение такое, будто мы вот-вот поцелуемся. Он мог бы придвинуться ближе. Я бы могла. Достаточно одного незначительного движения. Но при этом сама идея кажется неуместной. Словно этот разговор и есть поцелуй. Может быть, некоторые разговоры могут им быть.

Единственное, что меня беспокоит, – это Андерсон. Будь он с нами, что бы он подумал? Я ведь даже не сказала ему об этой встрече. Не знаю почему. Наверное, тогда он попытался бы присоединиться. Или вел бы себя странно, никак не комментируя то, что происходит. Исключительно несправедливо, если подумать: ему же полагается за меня радоваться. И это у него вчера были какие-то свои планы на Мэтта.

Но должна признать, эти планы сейчас занимают меня меньше всего. Кино и вафли. Да, хороший способ провести время, но чувствовали они при этом что-то другое. Не то же, что сейчас. Хотя Андерсон мог скормить мне более нейтральную версию произошедшего, лишенную деталей. Я, скорее всего, сделаю так же, когда буду рассказывать ему о сегодняшнем дне.

Если вообще расскажу.

Сцена тридцать девятая

Конечно же, я первым делом вываливаю эту историю на Энди, стоит ему во вторник заехать за мной по дороге в школу. Почти минуту он ошарашенно сидит в машине, глядя на лобовое стекло. Потом спрашивает:

– Так вы репетировали?

– Да. В основном. – Я застегиваю ремень.

И это правда. Мы репетировали. Никакого физического контакта, кроме нескольких секунд, когда мы держались за руки, но это было частью роли. Во всех случаях, кроме одного. Это даже и не случай был. Просто мы с Мэттом прошли наконец целую сцену без смеха и чувствовали себя победителями. И наши взгляды встретились – секунд на десять, может быть, или на двадцать, – и мы сидели и смотрели, пока Мэтт не открыл рот. Но так и не заговорил.

Вместо этого он отвел взгляд, я поступила так же, и еще минуту мы просто сидели в тишине, наполненной странной энергией. В нескольких сантиметрах друг от друга, но отвернув лица. Я то и дело искоса смотрела на Мэтта. У него на лице застыло выражение, которое кое о чем мне напомнило.

Но об этом я рассказывать Андерсону не буду.

– Ты расстроился?

– Что? Конечно, нет. – Он вскидывает голову и смотрит в зеркало заднего вида. Потом начинает осторожно выезжать на дорогу. – Почему бы мне расстраиваться?

– Не знаю. Но ты выглядишь расстроенным.

– Все хорошо.

Еще минуту мы молчим.

– А Мэтт говорил, что собирается меня пригласить? – спрашиваю я наконец.

Энди молчит. Включает поворотник.

– Не-а.

– Может, решил в последний момент.

– Может.

Вообще это довольно странно. Получается, Мэтт написал мне в субботу сразу после ухода Энди. И странно, что за весь день, который мы провели вместе, ни разу о нем не упомянул. Ни о супергероях, ни о вафлях, ни о чем. Как будто он хочет познакомиться с нами по отдельности. Или в его голове что-то нас разделяет.

Не знаю,