Плач к небесам - Энн Райс

– Что ж, мы должны выбираться отсюда, – прошептал Тонио. – Мы должны продолжить наше путешествие. У меня есть дело, которое не терпит отлагательства.

Гвидо смотрел, как он развернулся и прошел в комнату. Все документы были разложены на столе. Мальчик собрал их и вернул маэстро.

– Кто были те люди, что совершили это? – внезапно спросил Гвидо.

Тонио в это время надевал плащ. Он взглянул на него так, словно был погружен в глубокую думу.

– Идиоты, – ответил он. – Идиоты под началом труса.

2

Тонио не произнес почти ни слова за всю дорогу до Болоньи, великой и суматошной северной столицы.

Если он и чувствовал себя плохо, то скрывал это, а когда Гвидо говорил ему о том, что стоит обратиться к врачу, потому что в таких случаях всегда существует риск заражения, решительно отворачивался.

Лицо его все больше менялось. Оно вытянулось, линия рта стала тверже. А глаза, расширившись, сохранили лихорадочный блеск.

Он, казалось, оставался совершенно слеп к весенним красотам итальянской провинции. Но равным образом не желал замечать фонтанов, дворцов и кишащих людьми улиц великого города.

Настояв на покупке шпаги, инкрустированной драгоценными камнями, кинжала и двух пистолетов с перламутровыми рукоятками, Тонио также приобрел себе новый костюм и плащ… Потом он вежливо (он всегда был вежлив, хотя никогда по-настоящему послушен или угодлив) попросил Гвидо найти для него адвоката, знакомого с делами музыкантов.

В Болонье это не составляло труда. В здешних кафе было полно певцов и музыкантов, стекавшихся сюда со всей Европы в надежде на встречу с агентами и импресарио, призванными обеспечить их работой на предстоящий сезон. После наведения справок Гвидо и Тонио отправились в контору компетентного адвоката.

Тонио принялся диктовать письмо в Верховный трибунал в Венеции.

Он пошел на такое самопожертвование ради своего голоса, заявлял он, и требует, чтобы никто в Венеции не был обвинен в осуществлении этого действия.

В оправдание своих учителей и всех тех, кто привил ему любовь к музыке, а также Гвидо Маффео и прочих сотрудников консерватории Сан-Анджело, он подтверждал, что никто из них не знал о предполагаемом действии до того, как оно совершилось.

Но прежде всего он хотел снять всякие обвинения со своего брата Карло.

«Поскольку этот человек является в настоящее время единственным наследником нашего покойного отца, обладает телесным здоровьем и способен жениться, он во что бы то ни стало должен быть освобожден от какой бы то ни было ответственности за мои действия, для того чтобы впоследствии мог бы исполнить свои обязанности по отношению к будущей жене и детям», – продиктовал Тонио.

Затем он подписал письмо. Несмотря на столь странное содержание, адвокат засвидетельствовал его, глазом не моргнув, и то же самое сделал Гвидо.

Копия письма была отправлена Катрине Лизани, с просьбой немедленно переслать в Неаполь все личные вещи Тонио. Мальчик просил также узнать, можно ли выплатить небольшое приданое Беттине Санфредо, прислуживающей в кафе ее отца на площади Сан-Марко, с тем чтобы она могла найти достойного жениха.

После этого Тонио вернулся в монастырь, в котором они остановились, и в изнеможении упал на кровать.

Гвидо часто просыпался среди ночи и видел, что Тонио, полностью одетый, сидит на другом конце комнаты и ждет утра. А в начале ночи, до полуночи, мальчик иногда метался во сне и даже кричал, но потом просыпался, и его лицо становилось таким же безжизненным и непроницаемым, как всегда.

Понять, сколь велика его душевная рана, было невозможно, хотя временами Гвидо казалось, что он чувствует боль, которая скрывалась за внешне спокойным видом Тонио, застывшего в углу кареты. Даже когда Гвидо хотелось с ним заговорить, он не решался сделать это, и его на миг охватывало то же отчаяние, что он испытал той ночью в Ферраре. И в то же время он чувствовал себя униженным из-за того, что мальчик застал его плачущим и даже прямо спросил, не он ли был причиной слез маэстро. При этом Гвидо абсолютно забыл о том, что он не дал тогда Тонио никакого ответа.

Во Флоренции они забрали двух мальчиков, которых Гвидо оставил там до своего возвращения в Неаполь, и Тонио явно мешало их присутствие в карете. При этом он всю дорогу не отрывал от них глаз.

Но в Сиене он купил обоим мальчикам новые башмаки и плащи, а за столом заказал для них какие-то сласти. Они были застенчивыми, послушными мальчиками девяти и десяти лет, которые не осмеливались ни говорить, ни что-либо делать без указания. Однако было видно, что у младшего из них, Паоло, весьма веселый нрав. Он часто во весь рот улыбался Тонио, и тот поспешно отводил глаза.

Однажды Гвидо задремал, а проснувшись, увидел, что этот мальчик сидит рядом с Тонио. Шел дождь. Над мягкими темно-зелеными холмами полыхали молнии. С каждым ударом грома Паоло придвигался ближе и ближе к Тонио, и в конце концов Тонио, не глядя, приобнял его. Когда карету тряхнуло, его пальцы вцепились в ногу мальчика, чтобы удержать его, и было заметно, что его внезапно охватило какое-то сильное чувство. Но потом он закрыл глаза и свесил голову набок, словно шея у него была сломана. А карета продолжала трястись под теплым весенним дождем по дороге, ведущей в сторону Вечного города.

Тонио оказался совершенно равнодушен к мрачному величию Рима, но к тому времени, когда они добрались до Порто-дель-Популо, его напряженное внимание переместилось с двух мальчиков на Гвидо. При этом взгляд его нисколько не утратил своей тихой злобности. Он безжалостно и неотступно останавливался на Гвидо, фиксировался на его походке и манере сидеть, даже на темных волосах, покрывавших тыльную сторону его ладоней. В комнатах, которые они делили по ночам, Тонио нагло смотрел, как Гвидо переодевается, разглядывал его длинные и мощные на вид руки, могучую грудную клетку, широкие плечи.

Гвидо молча сносил все это.

Но постепенно начал раздражаться, хотя сам не знал, почему именно. Собственное тело не много значило для него. С малых лет он выступал на сцене консерватории, менял костюмы, гримировался, надевал самые разные одежды и маски, так что отлично изучил особенности своей внешности. Так, например, он знал, что широкая грудь позволяет ему неплохо смотреться в мужских ролях и что его огромные глаза выглядят сверхъестественными, стоит их хорошенько подкрасить.

Но нагота, пристальное разглядывание, изъяны – все это не значило для него ровно ничего.

И все же взгляд мальчика был таким дерзким и неотступным, что начал действовать ему на нервы. Как-то вечером, не в силах больше его выдерживать, Гвидо отложил ложку и в упор посмотрел на Тонио.

Он натолкнулся на остекленелые глаза и даже испугался, не лишился ли мальчик рассудка. Но потом понял, что Тонио так сосредоточился на разглядывании, что даже не заметил, когда Гвидо вернул ему взгляд. Словно маэстро был чем-то неодушевленным. Когда же глаза Тонио чуть ожили, то казалось, будто они следуют своему собственному маршруту: взгляд переместился на горло Гвидо. А может, на белый льняной галстук? Гвидо так и не понял. Теперь Тонио смотрел уже на его руки, а потом опять на глаза, словно маэстро был картиной.

Ненависть его к Гвидо была столь всеобъемлющей, столь явной, что маэстро почувствовал, как в нем закипает гнев. У Гвидо был ужасно вспыльчивый характер, самый тяжелый во всей консерватории, в чем уже успели убедиться некоторые из его учеников. И теперь он, впервые за все это время, давал волю своей вспыльчивости, которая питалась тысячей самых мелких обид.

В конце концов дошло до того, что он оказался на посылках у этого мальчишки, словно был для него не больше чем лакеем.

На поверхность всплыла его врожденная ненависть к аристократии. Но он тут же осознал, что валит все в одну кучу.

Но Тонио уже отложил салфетку и встал из-за стола.

В эту ночь, как и во все предыдущие, они были обеспечены лучшими апартаментами, какие только мог предложить город, – на сей раз это оказался богатый монастырь, располагавший большими и изящно меблированными комнатами для путешественников, которые могли себе их позволить.

Мальчуганы еще ковырялись в своих тарелках. Тонио вышел из столовой и направился в узкий садик, обнесенный высокими стенами.

Гвидо остался сидеть в столовой. Ему нужно было подумать. И, отводя детей спать и накрывая их одеялами, он продолжал размышлять.

И все равно, выходя в ночь, он не мог еще понять своего гнева. Знал только, что страшно обижен на этого мальчика, на его неприязненный взгляд, на его вечное молчание. Он напоминал себе о боли, которую должен был испытывать Тонио, о его страдании, но думать об этом было слишком мучительно. Он вообще запрещал себе думать об этом, прежде всего потому, что эти мысли ужасали его.

И всякий раз, когда мысленно Гвидо спрашивал себя, что же все-таки происходит с мальчиком, о чем он думает и что чувствует, какой-то упрямый внутренний голос тут же нашептывал: «Ах, ты всегда был евнухом, ты знать об этом не можешь!» – и все это с оттенком насмешливого превосходства.