Proxy bellum - Михаил Алексеевич Ланцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А оно касалось.
Каждый день.
Больше всех, впрочем, доставалось англичанам. Специально. В материалах дела хватало компроматов на всех. Но озвучивали, конечно, в первую очередь вещи так или иначе, связанные с Туманным Альбионом. Стараясь показать его тесные и глубокие связи с Финансовым интернационалом. И что, по сути, он был не столько жертвой, сколько подельником, которого кинули…
Пару раз давали слово и Троцкому.
Лично.
И он выступал с пламенной речью, стараясь как можно сильнее перевести стрелки. И выставить себя жертвой мошенников.
Оправдываться говоря, что «это не я» после озвученных фактов он даже не пытался. Глупо. Да никто и не поверит. Поэтому он давил на то, что его вводили в заблуждение люди из его ближайшего окружения. Он, де, честный революционер. А они — мерзавцы! А то, что пользовался чужими деньгами, так на благо трудового народа же. И ему было плевать на то, ради чего эти деньги ему давались. Мало ли у кого какие иллюзии?
Другим тоже давали слово.
И они вели себя аналогично, пытаясь перенести тяжесть вины на чужие плечи. Что выглядело низко, мелко, мерзко и противно. Во всяком случае именно такую реакцию вызывали эти оправдательные порывы. На что и был расчет…
Неделя.
Добрая неделя этого спектакля.
Она достигла апогея и люди стали уставать.
Во всей Европе говорили только о процессе. А и так общеизвестные факты, которые на нем были озвучены, начали давать результат. Истеблишмент вступал в новую эпоху большой драки, стараясь пользуясь моментом подсидеть и сожрать своих конкурентов. Ведь у многих рыльце было в пушку, что породило определенное оживление…
Громче всех трубил, конечно, Муссолини.
Эта атака на англичан позволила ему на ее волне ударить по Курии. И начать ее клеймить за «сделку с Дьяволом». Что вкупе с решительными действиями его вооруженных сторонников в целом сумело переломить обстановку в Италии. Которая менялась буквально на глазах… по часам…
Мафия, которая выступала главным силовым крылом его противников, просто испарялась. Он и раньше с ней не нянчился, теперь же просто выбивал подчистую, стараясь уничтожить как класс, физически. Даже там, где повода вроде и не было. А обычные протестующие — они не представляли значимой силы, даже если их удавалось вывести много. Впрочем, выводить их становилось все сложнее и сложнее.
Отчего область за областью возвращалась под его контроль. Город за городом. А вместе с тем менялась риторика курии. Становясь все мягче и осторожнее. Что, впрочем, ни на что не влияло. Он-то не забыл то, что они говорили. Он не забыл то, к чему они призывали.
И самые прозорливые из кардиналов уже осторожно выезжали из Италии. Кто на лечение, кто в командировку… но почему-то все больше в Парагвай там или Бразилию, или еще куда подальше. И с членами семьи. И с самым ценным имуществом, распродавая недвижимость в Италии. Негласно. По бросовым ценам…
Фрунзе же, добившись своих целей, дал отмашку и процесс довольно быстро закрыли. Там уже было озвучено достаточно. И нагнетать дальше становилось попросту опасным. В том числе и из-за того, что можно увлечься. И зайти слишком далеко. Придя к тому, что в глазах простого народа все революционеры окажутся злом. Доказательств то, по сути, хватало. А это было лишним…
— … признать виновным! — громко произнес судья, завершая зачитывание приговора. — И приговорить к смертной казни через повешение.
Троцкий выслушал приговор. Побледнел. Пошатнулся. Но устоял на ногах и не рухнул на лавку…
— … признать виновным! — также громко прозвучал приговор Тухачевскому.
— … признать виновным! — завершился приговор остальным. Включая тех, кто уже был покойником. Так, среди прочего, осудили Свердлова и ряд других деятелей. Не трогали только Джугашвили по личной просьбе Фрунзе. Сказывался определенный пиетет к Сталину, который сдерживал Михаила Васильевича от ликвидации своего противника. Что было бы и логично, и правильно. Но… не мог Фрунзе переступить через тот насквозь мифологизированный образ, созданный и вбитый в его сознание. Ни сейчас, ни тогда.
— Торжествуешь? — хриплым, нервным голосом спросил Троцкий, когда к его камере подошел Фрунзе. — Пришел поглумиться?
— Просто посмотреть в глаза.
— И что ты там видишь?
— Страх. Ты ведь боишься смерти. Стольких убил, а сам боишься.
— Любой человек ее боится и не спешит приблизить.
— Тухачевский стойко принял приговор. И Ворошилов. И многие другие. А тебя вон — трясет как осинку.
— Когда?
— Когда тебя повесят?
— Да. Скорее бы.
— Сначала по законам Советского Союза ты будешь вправе подать апелляцию. И мы подождем. Потом еще что-то придумаем. И камеру тебе дадим такую, чтобы ты видел казни других.
— Зачем? — скривился Лев Давыдович.
— А то ты не знаешь?
— Не знаю. Мы ведь могли бы договориться. Зачем все это? Столько прошли вместе… и теперь… я не понимаю…
— Договориться?! После того, как ты меня подставил в Крыму? После того, как ты меня подставил на Украине? О нет. Мы с тобой ни о чем договориться бы не смогли.
— Но мы не могли оставить их в живых!
— Кто знает? — пожал плечами Фрунзе. — Во всяком случае ты все сделал так, чтобы я оказался в глазах общественности человеком, который не держит свое слово. Это был прямой удар по репутации. Нетрудно догадаться, что таким образом ты меня пытался задвинуть. А то слишком много популярности и влияния набрал. Не так ли?
— Ничего подобного!
— Ну конечно…
— Не веришь?
— Тебе? Нет.
— Какой ты злопамятный… — покачал головой Троцкий. — Коммунисту таким быть негоже.
— Чья бы корова мычала.
— Может быть все же договоримся?
— О чем? — усмехнулся Фрунзе. — После этого процесса?
— Повесить вместо меня кого-то другого не великая сложность. А я…
— А ты что? Спрячешься где-то и будешь всю жизнь трястись от мысли, что тебя раскроют? Или объявишь, что сбежал? Или скажешь людям, что обманул меня? Что ты?
— Я буду тихо сидеть в Мексике.
— Не смеши мои подковы. Ты сможешь сидеть тихо, только если тебе язык вырвать. Да и то — жестикуляцией сумеешь шуму развести.
— Я сдам тебе все и всех.
— А нужно ли мне это? — усмехнулся Фрунзе. — Да и что ты такого знаешь? Где деньги лежат? Так их уже переложили. Имена? Ты их и так все сдал. А кого не сдал ты, тех сдали другие. Разговорчивых то хватало.
— Я…
— Хватит.
— Прошу! Давай договоримся!
Фрунзе глянул на Льва Давидовича и усмехнулся.
Троцкий не был трусом. И неоднократно за время революции и последующей Гражданской войны проявлял смелость. Иной раз даже отчаянную. Но прошло время.
