Частное расследование - Джонатан Келлерман

Я ехал в Венис словно во сне. Припарковался позади мастерской, выходящей фасадом на Пасифик, не обращая внимания на стенные надписи и запахи помойки, на тени и звуки, наполнявшие улочку.

Пока я шел к парадной двери, она уже открыла ее. В приглушенном свете поблескивали корпуса станков. Сладкий аромат дерева и резкий запах лака доносились из мастерской, смешиваясь с запахом ее духов, который был мне незнаком. Он будил во мне ревность, волнение, предвкушение радости.

На ней было длинное, до пола кимоно с серо-черным рисунком; к краю подола пристали опилки. Изгибы тела под шелком кимоно. Тонкие запястья. Босые ноги.

Ее золотисто-каштановые кудри блестящей массой свободно падали на плечи. Свежий макияж, следы возраста на лице, которых раньше не было. Лицо, похожее очертаниями на сердце, — я так много раз видел его рядом с собой, просыпаясь по утрам. Все еще красивое — и такое же знакомое, как утро. Но что-то в нем показалось новым, не нанесенным на карту. Путешествия, совершенные без меня. Я почувствовал грусть.

Ее темные глаза горели огнем стыда и желания. Она заставила их посмотреть в мои.

Ее губа дрогнула; она пожала плечами.

Я обнял ее, почувствовал, как она обволокла меня и приросла, будто вторая кожа. Я нашел ее губы и ощутил ее жар, подхватил ее на руки и отнес наверх.

Первое, что я ощутил на следующее утро, было смятение, какое-то грустное разочарование — словно головная боль с похмелья, хотя мы и не пили накануне. Первое, что я услышал, было ритмичное шуршание — снизу доносились неторопливые звуки самбы.

В постели рядом со мной пусто. Некоторые вещи никогда не меняются.

Сев в постели, я заглянул вниз через перила и увидел ее за работой. Она вручную шлифовала сделанную из красной древесины нижнюю деку гитары, закрепленной в тисках с мягкими прокладками. Работала, склонившись над верстаком; на ней был рабочий комбинезон, защитные очки я хирургическая маска, волосы были связаны в кудрявый пучок; у ног скапливалась древесная стружка, похожая по цвету на горьковатый шоколад.

Некоторое время я наблюдал за ней, потом оделся и спустился вниз. Она не слышала меня и продолжала работать, так что мне пришлось встать прямо перед ней, чтобы привлечь ее внимание. Даже тогда она не сразу посмотрела на меня; се напряженный взгляд был узко сфокусирован на древесине с великолепным рисунком.

Наконец она остановилась, положила напильник на верстак и стянула маску. Стекла очков припорошила розоватая пыль, отчего казалось, будто у нес полопались кровеносные сосудики глаз.

— Это она — та самая, для Джоуни, — сказала она, разжала тиски, вынула инструмент и повернула его ко мне лицевой стороной. — Здесь обычная верхняя дека, но для нижней она требует красного дерева вместо клена и чтобы боковые стенки были с минимальным изгибом — интересно будет послушать, как это будет звучать.

Я сказал:

— Доброе утро.

— Доброе утро. — Она снова зажала гитару в тисках и не подняла глаз даже тогда, когда инструмент был надежно закреплен. Ее пальцы скользнули по напильнику. — Как спалось?

— Отлично. А тебе?

— И мне тоже.

— Будешь завтракать?

— Пожалуй, нет, — ответила она. — Там в холодильнике масса всего. Будь как дома.

Я сказал:

— Я тоже не голоден.

Ее пальцы забарабанили по напильнику.

— Извини.

— За что?

— За то, что не хочу завтракать.

— Тяжкое уголовное преступление. Вы арестованы.

Она улыбнулась, снова посмотрела на верстак и опять на меня.

— Ты ведь знаешь, как это бывает стоит втянуться, и уже не остановишься. Я рано проснулась, в четверть шестого. Потому что на самом деле мне плохо спалось. Не из-за того, что... Просто я не находила себе места от мыслей об этом. — Она погладила выпуклую нижнюю деку гитары и легонько постучала по ней подушечками пальцев. — Все еще обдумывала, как буду добираться до структуры дерева. Это бразильское дерево, радиальной распиловки — можешь себе представить, сколько я заплатила за доску такой толщины? И сколько времени искала такую ширину? Она хочет, чтобы нижняя дека была из одного куска, так что мне никак нельзя запороть эту доску. И это меня сковывает, работа идет медленно. Но сегодня все вдруг пошло легко. Поэтому я и не останавливалась — плыла, куда нес меня этот поток. Который час?

— Десять минут восьмого.

— Ты шутишь, — сказала она, разминая пальцы — Не могу поверить, что работаю уже почти два часа. — Она снова согнула и разогнула пальцы.

Я спросил:

— Болят?

— Нет, я чувствую себя отлично. Делаю эти упражнения для рук для того, чтобы не сводило пальцы, и это на самом деле помогает.

Она опять тронула напильник.

Я сказал:

— Ты попала в струю, малыш. Так что не останавливайся.

Я поцеловал ее в макушку. Она одной рукой схватила меня за запястье, а другой сдвинула очки на лоб. Ее глаза были действительно красные и припухшие Неплотная подгонка очков или слезы?

— Алекс, я...

Я приложил ей палец к губам и поцеловал в левую щеку. Слабый аромат духов, теперь уже знакомый, защекотал мне ноздри. Смешиваясь с запахом древесных опилок и пота, он будил слишком много воспоминаний.

Я высвободил руку. Она схватила ее, прижала к щеке. Наши пульсы слились в один.

— Алекс, — сказала она, глядя на меня снизу вверх и часто мигая. — Я ничего не подстраивала, чтобы случилось то, что случилось. Пожалуйста, поверь мне. И то, что я сказала о дружбе, это правда.

— Тебе не за что извиняться.

— А я почему-то чувствую, что есть за что Я ничего не сказал на это.

— Алекс, что же теперь будет?

— Не знаю.

Она отпустила мою руку, отстранилась и повернулась лицом к верстаку.

— А как же она? — спросила она. — Эта учительница.

Эта учительница Я говорил ей, что Линда работает директором школы.

Понижение в должности в угоду собственному самолюбию.

Я сказал.

— Она в Техасе. На неопределенное время — болен отец.

— Вот как. Печально это слышать. Что-то серьезное?

— Сердце Дела его не слишком хороши.

Она повернулась лицом ко мне, опять часто мигая. Вспомнила о засоренных артериях собственного отца? А может, была виновата пыль?

— Алекс, — сказала она, — я не хочу... Знаю, что не имею права спрашивать тебя об этом, но какая у вас с ней договоренность?

Я подошел к верстаку, оперся на него обеими руками и стал смотреть на потолок из рифленой стали.

— Нет никакой договоренности, — ответил я. — Мы с ней друзья.

— Она расстроится из-за этого?

— Не думаю, чтобы это заставило ее разразиться радостным воплем, но я не собираюсь подавать письменный рапорт.

Злость, прозвучавшая в моем голосе, заставила ее схватиться за край верстака.

Я сказал:

— Послушай, извини меня. Просто сейчас столько всего навалилось на мою голову, и я сам чувствую, что... увяз. Не из-за нее — может, лишь в какой-то мере. Но главным образом из-за нас с тобой. Из-за того, что мы вдруг, нежданно-негаданно оказались вместе. Как это было в последний раз... Черт, сколько же прошло времени? Два года?

— Двадцать пять месяцев, — уточнила она. — Но кто считает? — Она положила голову мне на грудь, тронула за ухо, тронула за шею.

— Могло бы быть и двадцать пять часов, — заметил я. — Или двадцать пять лет.

Она глубоко вздохнула.

— Мы подходим друг другу, — сказала она. — Я просто забыла, насколько хорошо подходим.

Она подошла, подняла руки и положила их мне на плечи.

— Алекс, то, что у нас с тобой было, — это как татуировка. Придется очень глубоко резать, чтобы от этого избавиться.

— А я представлял себе рыболовные крючки. И каково их выдергивать.

Она поморщилась и потрогала свою руку.

Я добавил:

— Выбирай ту аналогию, которая тебе больше импонирует. И в том и в другом случае будет очень больно.

Мы молча смотрели друг на друга, пытаясь смягчить молчание улыбками, но нам это не удалось.

Она сказала:

— Это могло бы когда-нибудь повториться, Алекс, — разве нет?

Ответы переполняли мою голову — разноголосица ответов, противоречивое бормотание. Прежде чем я успел выбрать причину, она прошептала:

— Давай хотя бы думать об этом. Что мы теряем, если будем думать об этом?

Я ответил:

— Даже если бы я хотел, то не мог бы об этом не думать. Тебе принадлежит слишком большая часть меня.

Ее глаза наполнились слезами.

— Я возьму то, что смогу получить.

Я заявил:

— Счастливо тебе резать, — и пошел к выходу. Она окликнула меня по имени.

Я остановился и оглянулся. Она стояла, уперев руки в бока, с гримасой готовой расплакаться маленькой девочки, от которой женщины, как мне кажется, не избавляются даже с возрастом. Прелюдия к слезам передается, по всей вероятности, через хромосому X. Прежде чем разверзлись хляби небесные, она рывком опустила на глаза очки, взяла напильник, повернулась ко мне спиной и принялась за работу.