Таежная богиня - Николай Гарин

Никита точно нырнул в далекое прошлое. С яркого света он ничего не видел и остановился, привыкая к темноте. В нос ударил запах дыма, курева, аромат вареного мяса, крепко заваренного чая, тлеющих шкур, сукна, меха, псины, сырой земли. Когда глаза привыкли, из темноты проступил очаг с тлеющими углями, над ним котел и огромный черный чайник, появились знакомые лица людей, сидевших прямо на полу вокруг низенького столика, по-восточному поджав под себя ноги. Справа также сидели люди, пожилые мужчины и дети. Тут же лежали собаки, в колени тыкался привязанный яркой лентой к шесту чума маленький олененок.

— Ну, как тебе наши кочевники, художник? — весело проговорил Бабкин. — Давай садись, попей чайку.

“Чайком” оказалась огромная гора вареного мяса, горка сухарей, печенья, целые булыжники сливочного масла, тарелка с горчицей, комковой сахар...

Особого голода Никита не чувствовал, но едва взял в рот кусочек мяса, как уже не мог оторваться, рука сама раз за разом тянулась к неожиданному лакомству. И во вкусе этого мяса было что-то неуловимо знакомое, давно забытое!

— Тут главное приправа, дорогой, приправа из луговых дикоросов. Отсюда такой вкус. Причем в каждом стойбище мясо готовится по-разному. Не напробуешься, — сказал Бабкин, глядя, как его гость уплетает угощение оленеводов.

Плотно пообедав, засобирались в обратный путь. Выйдя из чума, Никита застыл от неожиданности, — на улице шел снег. Огромные хлопья ложились на длинные упругие стебельки, тут же таяли и слезинками скатывались на землю. С вертолета тоже стекало множество темных ручейков по всему фюзеляжу. Пышная светло-серая туча наполовину скрыла горы, подножья которых причудливо трепетали за мириадами снежинок и походили на сказочный мираж.

— Слушайте, — не выдержал Никита, — здесь что ни час, новое явление!

— Да, кстати, — повернулся к нему Бабкин, — если хочешь, можешь остаться.

— Как остаться?!

— А так, оставайся на пару дней, на неделе у нас плановый рейс в эти края. Слышь, командир, — Бабкин обратился к одному из вертолетчиков, — у нас там когда борт по графику в эти края?

— А сегодня у нас что, понедельник? Тогда в четверг, семнадцатого, из Надыма.

— Ну вот, — Бабкин опять повернулся к Никите, — так что думай, парень. Тут года два назад к нам писатель приезжал из Москвы, так он как увидел Лаборовую, так до самого снега там и прожил, целый месяц, считай.

Никита остановился в нерешительности. Он быстро пробежался по своему плану на текущий месяц. Вроде бы никаких срочных дел. Да и время самое пленэрное, если честно.

— А не получится, что забудут и не прилетят, а, Николай Андреевич? — продолжал сомневаться Никита.

— Про тебя-то могут и забыть, а вот плановый борт отменить не могут, — белозубо улыбнулся Бабкин и добавил: — Ну, решай, Никита, решай, ты человек вольный. С портретами, я думаю, ты к ноябрю успеешь. Так, нет?

— Да, конечно, — в раздумье произнес Никита и наконец решился: — Хорошо, я остаюсь.

— Ну, не знаю, не знаю, — проговорил напарник Андрей, протягивая на прощание руку. Ему явно не хотелось в одиночестве возвращаться в Свердловск.

— Ты звони мне в Салехард, если что, — добавил Юрий одобрительно.

Вертолет оторвался от земли и стал медленно набирать высоту, пока не превратился в точку, которая вскоре затерялась в складках отвесных скал. Люди не спускали с него глаз, как бывает, когда провожаешь дорогого редкого гостя.

Никита оглянулся. Все стойбище смотрело на него. На бронзовых лицах людей было откровенное радушие и приветливость. Особенно радовались дети, что с ними остался новый человек из города, да к тому же художник.

— Меня зовут Никита. Не прогоните? — сказал он, виновато улыбаясь, и развел руками, дескать, что поделаешь, теперь я ваш.

— Зачем гнать, хорошим людям мы всегда рады. В моем чуме будешь жить, — крепкий мужчина средних лет, который встречал Бабкина, указал рукой на первый чум. — Меня Василием зовут, — добавил он и взял из рук Никиты рюкзак.

Уже подходя к чуму, Никита обратил внимание, что на высокой нарте в прежней позе так и сидит мальчик Толя. Никите захотелось взглянуть на маленького “провидца”, но сзади послышался голос Василия:

— Заходи, заходи, не стесняйся.

И Никита нырнул в чум.

Три дня Никита носился с этюдником по окрестностям долины, забирался на скалы и писал пейзажи, рисовал в альбоме портреты детей и стариков, собак и оленей, маленьких, вертких ручных песцов, отловленных детворой, рисовал гнезда полярных сов с пушистыми совятами. По вечерам после “чая”, лежа на шкурах, он с удовольствием слушал, о чем говорят между собой мужчины после долгого трудового дня. Никиту удивляло, с какой теплотой они говорят о больных оленях, о подготовке к скорому касланию. С болью и досадой — о детях, которых скоро придется отправлять в ненавистный интернат на всю зиму, и о многом другом. За три дня Никита неожиданно погрузился в удивительный мир людей, полностью оторванных от так называемой цивилизации и совершенно в ней не нуждающихся. Его потрясло, что горстка людей органично включена в природно-климатическую ткань заполярного Севера. Что они, наконец, просто счастливы, когда не болеют дети и не пропадают олени.

Особенно потряс Никиту один эпизод. С первого дня к нему сильно привязался Илья — мальчик лет десяти, младший сын Василия. Паренек помогал ему, носил тяжелый этюдник, выбирал удобный путь, пробираясь через густую растительность, отыскивал гнезда птиц, песцов, леммингов. Вместе они плавали на надувной лодке до ближайшего берега, для того чтобы “с воды” написать этюд стойбища. Бывало, что Илья брал дежурную упряжку и, умело управляя оленями, отвозил Никиту к леднику. И вот однажды после обеда, играя с Ильей в шашки, Никита решил проверить мальчика. Когда тот отвлекся, Никита снял с доски его шашку, которая метила в “дамки”. Повернувшись, паренек долго не мог сообразить, куда делась его будущая дамка. Он приподнял доску, осмотрел все вокруг и, убедившись, что шашка пропала, поднял глаза на Никиту.

— Зачем ты взял мою шашку?! — в крайнем изумлении спросил он.

— Я не брал! — ответил Никита. Мальчик снова стал искать шашку. Он даже проверил свои карманы, спросил отца с матерью. Когда он перебрал все варианты поиска, то вновь поднял глаза на Никиту и, вскочив на ноги, произнес негромко, но твердо:

— Ты взял мою дамку! Ты обманщик! Мама, папа, — сын повернулся к родителям, призывая и их осудить лжеца, — он обманщик!

Никите стало неуютно.

— Илья, так нельзя говорить, взрослые не могут обманывать, — вступился за Никиту Василий. Он умоляюще смотрел на своего гостя, не понимая, зачем тот так поступил с ребенком.

— Он обманщик, — твердил паренек.

— Прости меня, Илюша, — сказал Никита, понимая, что далеко зашел в своей шалости, — я пошутил. Хотел проверить твою бдительность. Посмотреть, насколько твой глаз зорок, — неуклюже пытался оправдаться Никита.

Родители мальчика напряженно молчали, низко опустив головы, стараясь не смотреть ни на сына, ни на гостя. Они еще не успели объяснить своему ребенку, что их гость из другого мира, оттуда, где обманывают друг друга на каждом шагу, этим и живут.

— Обманщик! — срывающимся от обиды на гостя и родителей голоском выкрикнул Илья и, едва сдерживая слезы, стремительно выбежал из чума.

— Во как! — виновато произнес Никита. — У вас не пошутишь.

Ни Василий, ни его жена так и не подняли на него глаз.

Никита не сомневался, что мальчик успокоится, и они снова станут друзьями. Однако этого не произошло. Едва Никита приближался, как мальчик убегал. А в чуме просто не замечал недавно обожаемого гостя. До Никиты дошло, что люди в принципе не принимают вранья. Суровые условия сформировали правила, в которых нет места обману. “Удивительные люди, — рассуждал Никита, — вокруг них цивилизация, а они живут по-своему. И красиво живут. Все у них на виду. Соврал — вот он лгун! Украл — не скрыть! Значит, они чище и честнее нас. Нам с детства вбабахивают про моральный кодекс строителя коммунизма, а они просто живут по правде и справедливости”.

Толя Вылко

В четверг с самого утра Никита установил этюдник на берегу озера и приготовился к работе. Едва он замешал краски, как сзади послышались легкие шаги. Никита обернулся:

— А-а, Толя! Привет!

— Привет, — очень серьезно ответил паренек и, равнодушно взглянув на этюд, сел на большой булыжник у самой воды. В его движениях, чуть ироничном взгляде, интонации больше было взрослого, чем детского.

— А зачем ты озеро рисуешь? — неожиданно спросил Толя и посмотрел на Никиту каким-то странным взглядом.

— Как зачем? — Никита глянул на паренька. — Потому что красиво!

— А разве можно рисовать то, чего не знаешь и не понимаешь?

— А что знать-то? Я рисую то, что красиво, необычно. Разве не так?