Мистер Скеффингтон - Элизабет фон Арним

– Полагаю, вы хотели сказать «мадам»?

Кондерлей не на шутку рассердился. Он не был готов к столкновению с худшей стороной. Во всяком случае, не здесь, не в зале. Если где с нею и сталкиваться (хотя лучше бы не сталкиваться нигде), так есть более подходящие места: супружеская спальня, к примеру, когда двери закрыты, когда весь дом уже отошел ко сну, – но никак не здесь, не за столом, накрытым к чаю, и не перед гостьей, тем более что эта гостья – Фанни. Словом, Кондерлей ощутил странное желание немедленно повидать тестя с тещей и раскритиковать их методы воспитания. Он злился на Фанни – зачем она сглупила, зачем сказала «душа моя»? Сам-то Кондерлей ни разу не ляпнул «душа моя», сам-то он был крайне осторожен, не дал старой привычке взять верх. Кондерлей злился и на Одри, мысленно сравнивал ее с неотшлифованным алмазиком, с ежиком и с дикобразиком – то есть со всеми нелюбезными, колючими, ершистыми существами. Злился он и на себя за неподобающее чувство облегчения, что со вчерашнего дня охватывало его в присутствии Одри. Ибо зачем ему это облегчение? Разве можно быть более надежным и непорочным в поступках и чувствах, чем он, Кондерлей? А если он и держал Фанни за руку, так исключительно из жалости, исключительно как старинный ее друг; и разве не выпустил он эту руку, едва они с Фанни вступили в зону видимости из окон дома?

– Одри, дорогая, – начал Кондерлей, но растерялся и не знал, как продолжить. В голове крутилась единственная фраза, и ею-то Кондерлей свою краткую речь и закончил: – В самом деле!

– Джим, это ведь как дважды два! – воскликнула Одри, упорствуя в проявлении худшей стороны и вдохновенно защищаясь. – Ни одной женщине не понравится, если ее мужа назовут «душа моя», а если у мужа еще и вид такой… – Одри хотела сказать «виноватый», но еле-еле сдержалась. – Извините за неумышленную грубость, – продолжила она с вызовом, который противоречил сути ее слов. – Просто я совершенно уверена, что это как дважды два, и вдобавок знаю, что мамочка была бы того же мнения.

И Одри принялась энергично и шумно передвигать на подносе чашки с блюдцами. «Зачем? – думала Фанни. – Чтобы не потерять остатки самообладания? Или чтобы не разрыдаться?» Вот будет кошмар, если она разрыдается, бедная глупышка. Фанни и так уже в самом нехарактерном для себя состоянии, а от рыданий Одри ее смущение сделается безнадежным.

– Послушайте, дети, – заговорила Фанни, – есть две вещи, которые, пожалуй, помогут избежать ссоры…

– Я ни с кем не ссорюсь, – горячо возразила Одри и прямо-таки загрохотала чашками.

– Стало быть, пререкаетесь.

– Неправда – не пререкаюсь! – И Одри опрокинула молочник – не нарочно, разумеется.

– В самом деле, Одри, – завел Кондерлей, созерцая белую лужицу.

– Что бы вы там ни делали, на этот случай есть две вещи… – продолжила Фанни. – Первое: яблоко раздора – то есть я – может немедленно отправиться восвояси. Второе: яблоко раздора может остаться на условленный срок и с этой минуты обращаться к вашему мужу не иначе как «мсье Джим».

– Теперь вы надо мной издеваетесь, – воскликнула Одри, выхватила носовой платок и принялась рьяно вытирать молоко.

– Клянусь, что нет, – сказала Фанни.

А Кондерлей, вновь заняв себя намазыванием масла на хлеб, мысленно повторял: «Что за прискорбное отсутствие взаимопонимания!» – то есть фразу, которая для близких ко двору особ является эквивалентом куда более грубой: «Так и так вас обеих, чертовы куклы!»

* * *

И тут пришло спасение – точнее, троим участникам сцены показалось, что оно пришло, – ибо в зал ворвались сначала оживленные голоса, а вслед за ними и бодрые, разгоряченные их обладатели.

Их было четверо. Они носили фамилию Кукхем и доводились Одри отцом, матушкой и парой незамужних сестриц. Истинное чудо, учитывая добрую сотню миль между домом Кукхемов и Упсвичем, преклонный возраст кукхемовского автомобиля, готового развалиться в любой момент, и дороговизну бензина. Кукхемы никогда не заглядывали на часок-другой, а приезжали периодически, по графику, раза три в год, с чемоданами, и гостили ровно неделю.

Зимняя их неделя приходилась на Рождество, и теперь их ждали не раньше Пасхи. Тем удивительнее, что они приехали, кажется, посланные самим Небом, когда Одри нуждалась в них более всего. Она бросилась матери на шею, словно в истерическом припадке, покуда отец и незамужние сестрицы на три бодрых голоса объясняли свое приезд: погода, говорили они, выдалась такая восхитительная, они не устояли перед соблазном устроить пикник, а поскольку место для пикника выбрали по пути в Упсвич, то решили в кои-то веки не думать о цене на бензин, заправить полный бак и нагрянуть к милым Джиму и Одри; обратно они поедут вечером, в лунном свете – что, конечно, сделает этот день одним из самых незабываемых.

Дружной, любящей семьей были Кукхемы – вот так вот запросто собрались и укатили на пикник, да и в прочих маленьких радостях себе не отказывали, судя по восторженным возгласам. Этих возгласов они произвели немало и немало выслушали их от Одри, так что Фанни увидели далеко не в первую минуту.

Наобнимавшись вдоволь с Одри (по мнению миссис Кукхем, старшая дочь обнималась с энтузиазмом, чуть ли не театральным: уж не захворала ли дорогая девочка?), Кукхемы переключились на бесподобного своего зятя и вот тут-то и заметили Фанни, чему немало удивились. В глубине души (на поверхности оной была всегдашняя сердечность) каждый Кукхем решил дать Фанни кредит доверия. Добрейшая миссис Кукхем, менее прочих женщин склонная к подозрениям, даже добавила к кредиту мысленно: «Вот бедняжка», – девицы решили, что Одри принимает некую выдающуюся особу, и лишь отец семейства в смелом своем суждении дошел до весьма определенного: «Ну и ну!»

– Ах да, – поспешила пояснить Одри (на один блаженный миг она забыла о существовании Фанни, но ей напомнили взгляды четырех пар глаз). – Это подруга Джима. Приехала к нему на выходные.

Можно ли представить объяснение более неуклюжее, более провокационное? Кондерлей всей душой надеялся, что Одри сказала так без злого умысла. Уступившая примитивным инстинктам, не могла ведь она вдруг сделаться еще и злюкой? О нет, у Одри просто сдают нервы, хотя для Кондерлея, как для особы, близкой ко двору, сдающие нервы все равно тянули на «прискорбное отсутствие взаимопонимания».

И Кондерлей тотчас выступил вперед, и взял процесс знакомства в свои руки. Каждый из Кукхемов был отрекомендован Фанни по всей форме – с четким произнесением имени, с пояснениями: «моя теща», «мой тесть», «мои свояченицы», – в то время как относительно Фанни были