Пионеры Вселенной - Герман Нагаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Сергей Стрешнев только в минуты высокого порыва был способен на подвиг, потом он быстро остывал и даже пугался того, что мог совершить… Он был правдивым и честным человеком, не отличался трусостью, но сердечная доброта, мягкость и даже некоторая сентиментальность в характере делали его неспособным к последовательной борьбе. И после 1 марта, когда начались массовые облавы и аресты, Стрешнев перестал бывать на сходках, прекратил встречи со знакомыми пропагандистами и даже старался не показываться на улицах. «Сейчас такое время, что можно пропасть ни за грош. Надо отсидеться некоторое время, а потом будет видно…»
Он бывал лишь в гимназии да у Лизы, которая последнее время стала к нему относиться нежней и доверчивей.
По субботам Стрешнев обычно обедал у Осокиных. 21 марта он прямо из гимназии поехал в Косой переулок и, раздевшись, сразу пошел в комнату Лизы.
На стук Лиза отозвалась сдавленным, не своим голосом. Стрешнев, открыв дверь, остолбенел. Лиза ничком лежала на кровати и, обхватив подушку, рыдала.
– Лизок! Милая, что с тобой? Что случилось?
– Это ужасно! Это непоправимо! – прошептала Лиза и опять заплакала навзрыд.
Стрешнев поднял лежавшую на коврике газету, и глаза его сразу нашли «Хронику»:
«На днях арестован важный государственный преступник, сын священника Николай Кибальчич, который был главным техником у террористов и изобретателем адских снарядов, одним из коих был смертельно ранен покойный государь-император».
Газета задрожала и выпала из рук Стрешнева. Он опустился на стул и, уткнув голову в ладони, глухо заплакал…
2
Связанного, с кляпом во рту Кибальчича на извозчике доставили в секретное отделение градоначальства, где он был опознан Окладским и Рысаковым, как техник «Народной воли». Кибальчич понял, что запирательство ни к чему не приведет, а лишь может затянуть дело. Он назвал свою подлинную фамилию и просил, чтоб его судили вместе с другими «первомартовцами».
– Это едва ли возможно, – сухо сказал следователь. – Суд над преступниками, привлекающимися по делу об убийстве государя, начнется двадцать шестого марта, а вам по закону предоставляется семидневный срок для ознакомления с обвинительным актом.
– Я отказываюсь от этого срока. Я хочу, чтоб меня судили вместе с моими товарищами.
– Но на этом может настаивать ваш защитник.
– Тогда я вынужден буду отказаться от защитника, – решительно заявил Кибальчич.
Следователь был весьма рад такому обороту дела: это позволяло ему быстро закончить следствие и выслужиться.
– Если вы обещаете чистосердечное признание, я немедленно доложу по начальству о вашей просьбе.
– Докладывайте! – твердо сказал Кибальчич. – Я готов признаться в том, что изобрел бомбы и принимал техническое участие во всех покушениях на царя…
Еще там, на Лиговке, когда его схватили, Кибальчич понял, что это конец, и теперь старался быстрее освободиться от тягостей следствия, чтоб выиграть драгоценное время для главного – воплощения в проект своей давнишней мечты о летательном аппарате.
Двадцатого марта он дал последние показания по делу, и двадцать второго ночью его тайно перевезли в другую тюрьму.
Войдя в мрачную, зеленоватую от плесени камеру с крохотным решетчатым окошком под сводчатым потолком, Кибальчич остановился, прислушался. Где-то тут, рядом, содержались его друзья: Желябов, Перовская, Александр и Тимофей Михайловы, Гельфман. Но кроме железного скрежета засовов и щелканья замка, он ничего не услышал. Тишина, гнетущая черная тишина обитала в этой темнице. Кибальчич подошел к окну и увидел кусочек мутно-синего, ночного неба с далекими звездами. Они мерцали холодным неземным светом, словно светили из потустороннего мира. По спине пробежала нервная дрожь.
«Хоть с кем-нибудь бы поговорить, перекинуться живым словом». Но – увы! – кроме безмолвного надзирателя, в коридоре никого не было.
«Закричать! Может, услышат свои? Нет, бесполезно… Эти глыбы стен не пропускают ни единого звука…»
Хотелось забыться во сне, но Кибальчич по следственной тюрьме знал, что не уснет… Он стал ходить по камере. От лампы, вделанной в стену над дверью, падали на пол и другие стены уродливые угловатые тени. Они своими дикими очертаниями мешали сосредоточиться. Кибальчич опять подошел к окну и стал смотреть в звездную бездну.
Ему вдруг вспомнились стихи Морозова, которые он слышал на новогодней вечеринке. Бедный поэт сейчас томился где-то в Петропавловской крепости. Кибальчич знал, что месяца за два до взрыва на Екатерининском канале он переходил границу и был схвачен. Вера Фигнер, в которую Морозов был влюблен, ходила к нему на свидание под видом сестры.
«Удивительно, какая отважная женщина, – подумал Кибальчич, – ведь ее могли схватить и посадить в ту же крепость. И не только посадить, а может быть, и повесить. Но она не побоялась… А Софья Перовская? Мне кажется, она осмысленно пошла на Невский, где всего легче было ее поймать. Она решилась умереть вместе с Андреем. Какие женщины были нашими подругами! О, о них будут помнить в веках…»
Кибальчич смотрел на небо, и видения прошлого роились в его голове. Вспомнилась Лиза… последнее свидание на скамейке в саду у Адмиралтейства.
«Где-то она сейчас, эта чудесная девушка? Наверное, уже узнала обо мне и горюет… Как хорошо, что я не связал с нею свою судьбу… О, она поступила бы точно так же, как Фигнер. Она бы пошла на свидание, даже если б это грозило ей гибелью. Славная! Милая! Она и сейчас, очевидно, любит меня…»
Кибальчич встряхнулся и взглянул на далекие звезды.
«Да, стихи… Как это… Кажется, так:
И новою жизнью одеты,Как прежде, одна за другойНесутся и мчатся планетыПредвечной стезей мировой…И полные к свету влеченья,Стремясь неотступно вперед,Свершают на них поколенья,Как волны, торжественный ход.
А ведь там, на этих звездах, может быть, тоже живут люди. Возможно, так же любят, страдают, борются… и даже сидят в тюрьмах…
Но хочется верить, что звездные люди в своем развитии намного опередили нас, жителей земли… Возможно, что на ближайших планетах, скажем – на Марсе, уже давно уничтожены рабство, деспотизм и разрушены все тюрьмы… О, как были бы счастливы люди земли, если б им удалось взлететь в звездную высь и побывать на соседних планетах!.. Но разве это возможно? Ведь, кроме жалкого воздушного шара, человечество ничем не располагает… Видимо, только люди, обреченные на смерть, могут так горячо мечтать о полете в другие миры. А как это было бы чудесно!»
Кибальчич раскинул руки, словно готовился взлететь в небо. В это мгновение он был во власти мечты. Его глаза горели огнем вдохновения.
«А что, если задуманный мной аппарат приспособить для этой цели? Ведь он мог бы лететь и в безвоздушном пространстве! Сила реакции безусловно способна действовать и там, в безвоздушном пространстве. Идея! Право, идея!..» – Кибальчич возбужденно заходил по камере.
«Жаль, нет ни бумаги, ни чернил, и даже обломка карандаша сейчас не допросишься… Что же делать?
Когда я был свободен, у меня недоставало времени, чтоб думать над проектом. Я всегда оказывался занят. А потом, когда свершилось то, о чем мы мечтали и к чему готовились целых два года, нашло какое-то оцепенение. Я ходил словно лунатик. Все мы чего-то ждали, на что-то надеялись. В эти дни невозможно было думать о том, что не относилось к партии, к нашей борьбе.
Лишь только во время болезни я опять стал размышлять о проекте и, кажется, совсем осмыслил свою идею, но воплотить ее в чертежи у меня не было сил. А сейчас напротив! Сейчас у меня еще есть силы и нет никаких дел. Сейчас я в тюрьме, но я свободен мыслями. Я на краю могилы, но я еще жив и могу творить!»
И Кибальчич вдруг с удивительной ясностью увидел свой замысел, воплощенный в макет. То, что осмысливалось годами и представлялось в виде догадок и предположений, вдруг обрело форму, предстало зримо, осязаемо.
«Где бы взять карандаш, гвоздик, что-нибудь острое?»
Кибальчич опустился на колено и стал ощупывать каменные плиты пола, ища, не запала ли в щель какая-нибудь железка или обломок стекла. Руки нащупали выбоину и в ней каменные крошки. Выбрав маленький острый щебень, Кибальчич поднялся и подошел к стене.
«Стрела-ракета, которую мы запускали с Желябовым, была сделана из обычной трубки, потому и взлетела невысоко. Цилиндру же нужно придать особую форму. Он должен походить на пулю, только следует сузить нижнюю часть, чтоб ограничить выход газов».
Кибальчич поудобней зажал в пальцах щебень и, делая размашистые движения, стал чертить на оштукатуренной стене схему летательного снаряда.
Надзиратель, наблюдавший за ним в волчок, подумал: «Должно, совсем рехнулся малый. То бегал, как ошпаренный, то на стену собирается лезть…»
А Кибальчич, начертив схему и обозначив детали буквами, в изнеможении лег на железную кровать и тут же уснул.
