Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль

Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:

– Славной российской гвардии… уррра-а!

Когда откричались, рывком вбросила клинок в ножны.

– Слушайте! – и приподнялась в стременах (а смоляные искры факелов обрызгивали ее сверху). – Я, как и вы, не спала три ночи, и вот только легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день – я, ребята, должна быть в Сенате…

Корявые руки. Щербатые лица. Пламя огней.

– Тока скажи, – просили ее, – кого еще рвать-то нам?

– Всех уже разорвали… спасибо, расходитесь.

Петербург притих. Редкие кареты объезжали на мостовых мертвецки пьяных, как корабли минуют опасные рифы. Утром все мосты, площади и перекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены, кабаки заперты. Но уже слышались иные, трезвые голоса:

– Что ж мы, братцы? За бочку с вином суку немецкую на себя вздыбачили? Опять же раскинь разумом: царенок Иоанн в тюрьме мается, а в Петрушке хоть малая капля русской крови была.

– Павлика! Павлика-то мы все забыли…

Нашлись и горячие головы – призывали:

– Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, заодно уж и похмелимся… после вчерашнего-то!

В ту памятную ночь долго не могли уснуть дипломаты. Прусский посол фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:

– Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.

Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жалуясь на обострение процесса в печени:

– Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении с русским императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления англо-русской торговли, требует серьезного лечения.

Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:

– Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намерение похитить у Дании земли Шлезвига.

Французский посол Бретейль был в Варшаве – его заменял Беранже:

– Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет никаких прав для занятия русского престола.

– В самом деле, – добавил шведский посланник Горн, – положение ее чревато опасностями: она попросту лишняя.

– Как это – лишняя? – удивился австрияк.

– Вене пора бы знать, – пояснили ему, – что в России уже два самодержца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу, готовясь занять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же царствовать, имея сразу двух претендентов на корону!

– Трех, а не двух, – поправил собрание француз.

– Простите, кто же третий? – удивился швед.

– Вы забыли о сыне этой женщины – о Павле…

Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил в Лондон депешу о русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: «Влияние Екатерины на дела в стране совершенно ничтожно».

9. Первые дела и делишки

Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мускулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал, что хорошо бы завести на Руси чулочные фабрики.

– Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.

– Вот и займись этим, друг, – Екатерина зевнула.

Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же дел не было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:

– Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от города отъедешь, и на одних петухов надежда…

Пусть Орлов спит – на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, справилась о базарных ценах на хлеб и мясо.

– Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един рубль. Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество. Курица же, самая жирная, стоит пятнадцать копеек.

Екатерина поняла: дороговизна царит страшная!

– А что самое дорогое? – спросила она.

– Кофе. Фунт бразильского – сорок копеек.

– А что самое дешевое?

– Сено! За целый воз берут гривенник…

– Благодарю, барон. И каждый день, включая и воскресенья, в это же самое время докладывать мне о базарных ценах на хлеб и мясо, а в зимнюю пору – о том, сколько дрова стоят. Идите…

Она сама вывела на улицу погулять собачонку. У лакейского подъезда, стоя на коленях, ее поджидал крестьянин. Будто закрываясь от дождя, он держал поверх головы прошение.

– Ведаешь ли, – спросила Екатерина, – что подавать челобитья в руки самодержавные всем жителям наистрожайше заказано?

– Ведаю. Но все едино нам погибать…

Назвался он конюхом Ермолаем Ильиным из села Троицкого, что под Москвою, а в столицу бежал тайно еще в апреле.

– Чего же ранее бумагу не подал?

– Не подступиться было. Да и дверей не знал твоих…

Екатерина сняла с головы мужика челобитную.

– О чем просишь тут власть вышнюю?

– Трех жен в могилу закопал… уж ты помоги!

– Отчего лишился ты жен? Умерли?

– Помещица замытарила… Аксютку зимой в пруд загнала – та померзла. Катеринку поленом дубасила нещадно, кипятком крутым ее шпарила, ажно мясо от костей отлипло, а Федосьюшку щипцами кузнечными жгла, от боли она младенчика выкинула, так и ребеночка тово помещица на огороды забросила… Пошел я ночью подбирать его, а там, гляжу, свиньи его до косточек обожрали.

С другой стороны Мойки, из распахнутых окон дворца графа Строганова, донесся сладчайший голос итальянского певца Бонифаццо – он пел, встречая новый день, о любви и радости жизни. Тоскливо и безнадежно Ильин рассказывал, что его помещица отправила на погост 193 невинные душеньки.

– Хоть беги! Да ведь дале Руси не убегнешь…

Екатерина спросила, обращались ли крестьяне с жалобою к чиновникам московской юстиц-коллегии; на это конюх Ильин отвечал ей храбро, что в судах царских правды не сыщешь:

– Чиновники твои у душегубицы нашей гостят почасту, она им телят да меды на Москву шлет. Уж сколь из деревни нашей народу пропало за то, что осмелились на нее, кровопивицу, жалиться!

Сладкий тенор страдал от наплыва любовных чувств.

– Как зовут твою барыню, назови мне ее.

– Салтычихой, а по-людски – Дарья Николаевна.

Екатерина отвела мужика на кухни, велела накормить, потом десять рублей ему подарила и велела скрыться.

– Затаись от судей моих! А я сама разберусь…

…Дело о Салтычихе разбиралось шесть долгих лет.

Государственную деятельность начала с того, что просила Сенат разместиться в Летнем дворце, – там прохладнее. При ее появлении сенаторы встали, она велела им сесть, а сама продолжала вразвалочку похаживать. Наугад задала пустяковый вопрос:

– Сколь городов имеется в империи нашей?

Возникло неловкое молчание, и, пока оно длилось, Екатерина осмотрелась. Спору нет, в Сенате заседали не лучшие персоны. Она многих знала как самых низких сикофантов при ее муже, а иные – мошенники и спекуляторы, с глазами завидущими и руками загребущими. Молчание стало невыносимо, и Екатерина его прервала. Из своего кошелька дала пять рублей курьеру сенатскому:

– Сбегай, дружочек мой, до Академии научной, купи там в лавке книжной атлас господина Кирилова… Чем же ныне занимается высокий Сенат? – спросила затем построже.

– Апелляцией.

– О чем же?

Генерал-прокурор Глебов отвечал с усердием:

– Да жалуются мещане города Масальска, что скотинку им некуда из города на выпас гнать… Вот и чтим дело сие.

– А велико ли дело о выпасах в Масальске?

– На телеге привезли. Сорок лет бумагами обрастало.

Екатерину трудно было вывести из терпения:

– Надо полагать, не все же бумаги читаете?

Выяснилось, что читают все подряд – вслух!

– Дело ли это сенаторское? Впредь судить о каверзных материях экстратно, дабы времени понапрасну не терять. А жителям Масальска повелеваю пустые выгоны за городом и нарезать.

Дело решено (телегу бумаг можно везти в архив).

Прибежал курьер, принес Российский атлас Кирилова.

– Писатели и литература, – изрекла Екатерина, – тоже ведь для чего-то существуют. Дарю вашей милости генеральное толкование об империи нашей. Пять рублей – не велики деньги, могли бы и сами истратиться, не такие уж вы здесь бедные все. Кстати, а сколько в России живет людей ныне?

Помялись, но ответа не дали – по незнанию того.

– А великое государство не может без учета населения жить… Этак-то устойчивых финансов у нас и не будет, ибо копейка от человека исходит, – к нему же она и возвращается. Как же мне, женщине слабой, государством управлять, ежели даже в Сенате не ведают, сколь душ у меня верноподданных? – спросила и сама же ответила: – Нужна ревизия населения!

Трубецкой сказал, что народ переписей не любит.

– Так ведь ревизия не пытка. Чего ж тут любить или не любить? Запишут каждого и отпустят с миром… Не понимаю!