Второго Рима день последний - Мика Валтари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На болотах под Варной ангел смерти сказал мне: «Встретимся возле ворот святого Романа».
До этих дней слова его подтверждали правильность выбранного мною пути. Но ведь он не сказал, какую сторону ворот имел в виду. Не захотел сказать.
Впрочем, этого и не требовалось. Всю свою жизнь я бежал из одной тюрьмы, чтобы попасть в другую. С этой последней тюрьмы я не убегу. Не убегу из тюрьмы, стенами которой стали стены Константинополя. Я сын своего отца. Эта тюрьма – мой единственный дом.
7 марта 1453.
Ранним утром перед восходом солнца к церкви монастыря Хора возле Блахерн и ворот Харисиуса шла кучка монахов в чёрных капюшонах, монашек и убогих женщин с горящими свечами в руках. Они пели, но их голоса тонули в тиши города и темноте утра. Я пошёл за ними. Потолок и стены церкви были одной сплошной мозаикой. Разноцветные камни на золотом фоне в сиянии несметных восковых свечей. Благоухало кадило. Истовость молящихся успокаивала моё сердце.
Почему я пошёл за ними? Почему стал на колени возле них? Ведь монахов и монашек я видел и раньше. Они ходят парами от дома к дому с кружками для подаяний, собирая деньги для убогих беженцев, которые наводнили город, спасаясь от турок.
Внешне все монашки похожи друг на дружку, и их невозможно различить. Есть среди них и благородные дамы и женщины низкого рода. Одинокие женщины из богатых семей иногда покупают себе место в каком-нибудь монастыре. Сёстры-служанки, они предлагают труд рук своих и не берут оплату. У них больше свобод, чем у монашек на Западе. Даже своим попам греки разрешают жениться и отпускать бороды.
Все монашки друг на друга похожи. Одинаковые чёрные рясы, скрывающие контуры тела, черная одинаковая вуаль, закрывающая лицо по самые уши. Но интуитивно, хотя ничего определённого не бросилось мне в глаза, я обратил внимание на монашку, которая шла за мной по улице и остановилась, когда я обернулся. Как-то, в сопровождении другой монашки, она прошла мимо моего дома и постояла возле каменного льва, глядя на мои окна. Но в дверь она не постучала и подаяния не просила.
После этого случая я внимательно приглядываюсь к монашкам, которых встречаю. Что-то неуловимое в осанке, в походке, в руках, скрытых широкими рукавами, позволит мне узнать её среди многих. Кажется, мне снятся сны наяву. Моё отчаяние меня ослепило. Я начинаю верить в невозможное. Надежда, даже о существовании которой я не могу признаться самому себе, жжёт мне душу как пламя свечи.
10 марта 1453.
Эти дни я прожил словно в бреду. Сегодня утром обе монашки снова прошли мимо моего дома и остановились, глядя на окна, будто ждали когда я выйду. Я сбежал по лестнице, распахнул ворота. Задыхаясь, я стоял перед ними и не мог выдавить из себя ни слова. Одна из них протянула деревянную тарелочку для подаяний и пробормотала обычную молитву.
– Войдите, сёстры,– пригласил я. – Кошелёк у меня дома.
Молодая монашка спряталась за спину старшей и склонила голову. Я потерял самообладание и схватил молодую монашку за руку. Она не сопротивлялась.
Прибежал перепуганный Мануэль.
– Господин, ты не в своём уме,– предостерёг он меня криком. – Люди забьют тебя камнями, если ты применишь силу к монашке.
Старшая монашка ударила меня в лицо костлявым кулаком и стала бить по голове деревянной тарелкой. Но закричать она не отважилась.
– Войдите,– повторил я. – Мы соберём толпу.
– Твой командир прикажет тебя повесить,– сказала старшая монашка с угрозой, но всё же обернулась и с сомнением посмотрела на свою спутницу. Та согласно кивнула головой. Выбора у неё не было: я крепко держал её за руку.
Когда Мануэль закрыл за нами ворота, я сказал:
– Узнаю тебя. Я бы узнал тебя в любой толпе. Неужели, это действительно ты? Как это возможно?
Её била дрожь. Потом, вырвав руку из моей руки, она быстро сказала своей спутнице:
– Это какая-то ошибка или недоразумение. Я сейчас выясню, а ты пока побудь здесь.
Из этого я сделал вывод, что она не настоящая монашка, давшая обет, иначе ей нельзя было бы оставаться со мной наедине. Я проводил её в комнату. Закрыл дверь. Сорвал с неё вуаль и заключил в объятия. И только тогда, обнимая её, я почувствовал в своём теле дрожь и не смог сдержать рыданий. Настолько сильны были моё отчаяние, мои сомнения, моя страсть. Сейчас это всё взорвалось в моей душе. Мне сорок лет. На пороге осень. Но плакал я навзрыд, как ребёнок, пробудившийся от кошмарного сна в безопасной тишине родного дома.
– Моя любимая,– говорил я сквозь слёзы. – Как ты могла так поступить со мной?
Капюшон соскользнул с её головы. Она сбросила с себя и отшвырнула в сторону чёрный плащ, будто стыдилась его. Её лицо было бледно, волосы не острижены. Она уже не дрожала. Её глаза ясные, золотые, гордые светились любопытством. Кончиками пальцев она провела по моей щеке, потом посмотрела на них, как бы пытаясь понять, почему они вдруг стали влажными.
– Что случилось, Иоханес Анхелос? Почему ты плачешь? Или я была такой нехорошей?
Я не мог говорить. Лишь смотрел на неё и чувствовал, что лицо моё пылает как в юности. Её ресницы опустились, прикрыв карие глаза.
– Я действительно думала, что уже освободилась от тебя…,– пыталась она продолжить, но голос пресёкся, румянец окрасил лицо и шею. Она отвернулась
Стояла ко мне спиной и была такой беззащитной, доверчивой. Я положил руки ей на плечи. Мои ладони соскользнули на её грудь. Затаив дыхание, я наслаждался совершенством, обаянием и первой дрожью её пробуждающегося тела. Наши губы встретились. Мне показалось, что в этом поцелуе она доверила мне свою душу. Светлая звенящая радость наполнила меня. Ничего тёмного не осталось во мне. Моё желание было чистым как родник, ясным, как пламя.
Я прошептал:
– Ты вернулась.
– Отпусти меня,– попросила она. – У меня дрожат колени. Я не могу стоять.
Она опустилась в кресло, облокотилась о стол, подперев ладонями голову. Удивительно близкие, родные её глаза смотрели прямо на меня.
– Мне уже лучше,– сказала она погодя дрожащим голосом. – Минуту назад я боялась умереть в твоих объятиях. Я не знала, не догадывалась, что моё чувство к тебе так сильно.
А может, и знала,– продолжала она,
