Андрей Миронов и Я - Татьяна Егорова

– Танго требует стабильной мимики, максимальной неподвижности тела. Танго серьезен, танго трагичен. Танго грустен, лиричен. Оно заключает в себе поэтическую и в то же время грустную повесть эротического влечения со всеми его негативными радостями и позитивными страданиями. В танго нет ни на грош молодости, как нет молодости в нашем веке. В танго нет улыбки. Она запрещена. Танго говорит о чем-то, что знаешь… о неизбежности роковых законов любви!

Танец окончен. Андрей размотал с меня шарф и замотал вокруг своей шеи.

– Мне тоже хочется немножко фиолетового тумана, – сказал он и пошел к столику пить бордо.

Того ощущения прекрасной легкости и защищенности ведомого, как в танце с Александровым, уже не было! Было ощущение ведущего. Я устала. В танце он не был легким партнером: он был сам по себе, поэтому бессознательно намотал на себя мой шарф, как символ узды, за которую его надо вести по жизни.

Александров смотрел на нас ласковым взглядом и, поднимая бокал, процитировал:

Только утро любви хорошо…Хороши только первые встречи!

А я думала: «Как же теперь деньги просить на машину? Сразу взяли высокую ноту. Танго, бордо, фиолетовые туманы Моне – он нам просто мозги сиренит». Мы с Андреем посмотрели друг на друга так, как будто он прочел мои мысли, и стали мучительно сдерживать смех, так что слезы брызнули из глаз.

– Вы очень похожи. У вас кармическая встреча, – вдруг сказал Александров. – Будете платить долги.

– Я обязательно отдам к лету деньги, получу за съемки.

– Я не об этом. Кармические долги платить.

– И кармические заплатим, – пошутил Андрей. – Мы люди честные.

В форточку влетел порыв снега.

На следующий день мы ввалились к Александрову в мастерскую заснеженные, опять в бордовом и сиреневом.

– Уже без пяти двенадцать, – сказал Андрей, стряхивая с себя снег, раздеваясь и на ходу изображая руками и ногами пада-па-па-па-ра-ра-ра – джазовый оркестр. Я ринулась в ванную: волосы, лицо, все было залеплено снегом. Наконец, мы опять перед маленьким старинным столиком. На нем другая – светло-фиолетовая – салфетка и керамическая тарелка темно-синего цвета с бутербродами. Прозрачные бокалы и бутылка бордо.

– О! Мне так нравится к вам приходить. Эта салфетка, бордо, стены и особенно ваше: «Итак, ровно двенадцать!» – пулеметной речью проговорил Андрей, еще чем-то повосхищался, достал из сумки сверток: – Ах да, я забыл! Я принес вам в подарок пластинку Фрэнка Синатры: не останавливаться же нам только на танго?

– Итак, ровно двенадцать! – произнес Александров. Наполнил прозрачные бокалы красным бордо, и мы начали новый танцевальный день. А я второй раз прогуливала репетиции с Кларой.

Зарыдало танго. Александров предложил нам повторить вчерашний танец, только с коррективами:

– Андрей, у тебя рыхлая воля. Ты плохо водишь. Это прерогатива мужчины – вести даму. Иначе нарушается гармония. И в танце, и в жизни. Если ты не будешь ведущим – ты будешь деградировать.

Я положила ему руку на плечо, он меня, не так, как вчера, крепко взял за талию, и мы пошли. Со вчерашним танго этот танец нельзя было сравнить! Андрей был очень честолюбивым и всегда добивался того, что у него не получается. Он так старался быть ведущим, но все равно это было далеко от легкого и сильного стиля Александрова.

– Вот видите, у меня уже получилось, – сказал, садясь за стол, Андрей. – Тюнечка, тебе было хорошо? Ты чувствовала, что я ведущий? – И, не давая мне ответить, спросил: – Налить тебе бордовенького бордо? – Вот видите, – сказал он, обращаясь к Александрову, – Тюнечка чувствовала, что я ведущий.

Александров смотрел на нас с умилением и предложил мне опять пойти с ним танцевать танго.

– А ты, Андрей, внимательно смотри!

Мы танцевали – Андрей внимательно смотрел на повадки Александрова и постоянно вскрикивал:

– Я все понял! Я все понял!

В музыке объявили перерыв. Курили «Мальборо». Андрей вдруг спросил:

– Скажите, извините, конечно, за вопрос, что у вас связано с танго? Какая-нибудь история сентиментальная?

– Не сентиментальная, – ответил Александров. – Единственная история, которая может быть у человека в жизни. Любить на земле можно один только раз.

Андрей вдруг засмеялся так, что не мог остановиться.

– Я, например, Танечку полюбил по-настоящему, когда она дуршлагом дала мне по затылку.

Александров засмеялся:

– Любовь, любовь, все о ней говорят и никто ее не видел. В идеале любовь не материальна и бескорыстна, она сама по себе есть величайшая милостыня, и самая нужная. В какой все нуждаются.

– Вы тоже? – вдруг с болью спросил Андрей.

– На земле только завязываются узлы, начинаются романы, молитвы, а истинная жизнь – по ту сторону. Земная жизнь лишь затянувшийся пролог, начало, боль. Мы на землю ввергнуты – как в чистилище, а очиститься можно только страданиями.

Мы засиделись. Стало смеркаться.

– Когда следующий урок танцев? – спросил Андрей.

– Завтра, – ответил Александров. – Без пяти двенадцать. Я уже без вас жить не могу.

– Но… – сказал Андрей, – на прощанье мы с Танечкой хотим для вас станцевать. Под Фрэнка Синатру! Вот тут вы нас не перешибете!

Андрей поставил «Макс зе найф» Фрэнка Синатры, и мы вышли на середину комнаты. Сумасшедший ритм, импровизация, ноги как на шарнирах, наши тела летали по комнате в синем свете сумерек, отбивали по полу каблуками, носками, ноги в стороны, вверх, потом он элегантно протягивал мне руку с крепким запястьем, и я вертелась вокруг себя, потом опять разъединялись, опять взлетали ноги, руки… Музыка оборвалась. Александров аплодировал нам. Повалившись на стулья, мы объясняли в один голос:

– Мы жертвы ритма… он нас когда-нибудь съест… ритм. Нам только давай музыку… В Новый год мы получили приз за танец!

На прощанье Александров налил нам по глотку «Наполеона», и я спросила:

– Вчера вы сказали, что у нас с Андреем кармическая встреча и что нам нужно будет заплатить долги. Что это значит?

– Молите Бога, чтобы вы их заплатили, – с грустью сказал Александров. – Успели заплатить на этой земле.

– Мы люди порядочные, мы все долги обязательно заплатим, – сказал Андрей.

В форточку влетел порыв снега. Мы скакали по ступенькам вниз, Андрей с чувством победителя говорил: «Ну, в этом раунде я его обставил! Конечно, я так никогда не смогу танцевать танго, мне не дано вести, но он не может делать то, что делаю я».

Спустились вниз. В подъезде было темно. Он прижал меня к стене. И вдруг сказал очень властным голосом:

– Кармочка, ты обязана любить меня всю оставшуюся жизнь!

– Обязана? Что, мы в армии?

– Это твой кармический долг.

– А каков твой долг, Кармелито? Чем ты будешь платить? – Засмеялась я ему в ответ.

Его лицо было перед моим лицом. Господи, как неуместен был мой смех, потому что в его глазах опять мелькнул трагический кадр, вспышка предвидения, боль, и, не смахивая слезы, он уткнулся в меня, схватил так крепко, как будто нас кто-то разнимал.

Глава 23

«МАМА, Я ЖЕНЮСЬ!»

Менакер сидел в кресле в очках, читал Моруа. Миронова в стеганом голубом халате, на голове – сооружение из бигуди, поверх сооружения – сеточка. Стояла у плиты: варила суп из баранины с рисом. Боковым взором она оглядывала стену – чистая ли, сахарницу на столе – уже засрали. Один замечательный врач, который делал ей операцию, сказал, что она любит называть выделительные процессы своими именами. Итак, засрали сахарницу. «И окна, ну никто в этой стране не умеет мыть окна!» – мысленно ворчала она. Она была сказочной хозяйкой, но в этой сказке была одна страшная история. История помешательства на чистоте. Нет! Не на моральной! Чистота физическая, на физическом плане. Вся бутафория – мебель, временные декорации – окна, пол, двери. Реквизит – тарелки, блюдца, чашки, ложки-вилки. Вот! Вилки! С вилками особая история! Каждое вилочное гнездо надо было с лупой протирать полотенцем, тонким краешком втягивать его, полотенце, в эту решеточку и долго двигать – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Так же со следующим гнездом вилки. И так до бесконечности.

Андрей, как обычно, ходил нервно из одной комнаты в другую. Набрал телефон – бросил трубку. Пошел на кухню, взял тряпку, тщательно протер аппарат, чтобы блестел, подошел к окну, посмотрел вниз – снег, мороз, люди ежатся в меховых шапках. Вошел в кухню и сказал:

– Мама, я женюсь!

– Это что, текст из новой пьесы? – спросила мама властным голосом, продолжая снимать пену с поверхности супа.

– Не надо иронизировать, я женюсь!

Мама двинулась, маленькая, животом вперед, в комнату:

– Нет! Саша, ты слышишь, что он говорит, этот идиот! Он женится! Нетрудно догадаться, на ком! – закричала фигура в голубом стеганом халате, в бигуди с сеточкой. Нос от злости заострился до такой степени, что мог зарезать кого хочешь.

– Что ты молчишь, Саша? Скажи ему!