V. - Томас Пинчон

Профейну не доводилось сталкиваться с ними вплоть до праздника Святого Эрколе Носорожьего, который приходился на Мартовские Иды и отмечался в соседнем районе, носившем название Маленькая Италия. В тот вечер при полном отсутствии ветра над всей Малберри-стрит сияли растянутые между домами гирлянды разноцветных лампочек, составлявшие причудливые орнаменты и уходившие за горизонт. Под ними устраивались моментальные лотереи с грошовыми выигрышами, шла игра в бинго – вытащи пластикового утенка и получи приз. На каждом шагу торговали жареным мясом, пивом, сэндвичами с сосисками под острым соусом. Наяривали два уличных оркестра: один в конце улицы, другой – посередине. Популярные песни, оперные арии. В вечерней прохладе музыка звучала не слишком громко: звук словно не желал выходить за пределы освещенного пространства. Китайцы и итальянцы сидели на ступеньках, как частенько сиживали летом, разглядывали толпу, гирлянды и дым от жаровен, который лениво и плавно поднимался к лампочкам, но рассеивался, так и не добравшись до них.

Профейн, Ангел и Джеронимо слонялись в поисках телок. Дело было вечером в четверг, и завтра – по остроумным подсчетам Джеронимо – они будут работать не на Цайтсуса, а на правительство Соединенных Штатов, поскольку пятница – тот пятый день недели, в который правительство отбирает пятую часть вашего заработка в качестве подоходного налога. Прелесть вычислений Джеронимо состояла в том, что вместо пятницы мог быть поставлен любой день – или дни – недели, когда надо было посвящать время старому доброму Цайтсусу, но тяжкая депрессия пробивала брешь в лояльности. Профейн принял этот способ мышления вместе с вечеринками днем и беспорядочным чередованием смен, изобретенным начальником Бантом, когда лишь под конец дня выясняется, в какие часы придется работать завтра, и получается странный календарь, в котором вместо ровных отрезков времени просматривается мозаика – каскад и калейдоскоп уличных поверхностей, складывающихся в переменчивый узор в зависимости от солнечного света, лунного света, звездного света, уличного освещения…

Неуютно было Профейну на этой улице. Люди, толпившиеся на тротуаре между всякими ларьками, выглядели ничуть не более логично, чем персонажи сновидений.

– Здесь нет лиц, – пожаловался он Ангелу.

– Зато полно аппетитных задниц, – успокоил Ангел.

– Гляди, гляди, – заволновался Джеронимо. Перед колесом Фортуны стояли с голодными глазами три вертлявые малолетки, – размалеванные, с торчащими грудками и попками.

– Бенито, ты сечешь на макаронной фене. Поди скажи им пару слов.

Позади оркестр шпарил что-то из «Мадам Баттерфляй» [99]. Непрофессионально, не в склад, не в лад.

– Не похоже, что здесь другая страна, – сказал Профейн.

– Джеронимо – турист, – объяснил Ангел. – Хочет поехать в Сан-Хуан, поселиться в «Хилтоне» и шляться по городу, высматривая пуэрториканцев.

Они неспешно приближались к малолеткам. Профейн наступил на пустую банку из-под пива. Поехал. Ангел и Джеронимо рванулись с флангов и подхватили его под руки на полпути к земле. Девчонки обернулись и захихикали, но глазки в темных кругах теней оставались невеселыми.

Ангел покачнулся.

– При виде прекрасных дам, – промурлыкал Джеронимо, – он слабеет в коленках.

Хихиканье стало громче. Где-то неподалеку американский рядовой и японская гейша принялись на итальянском языке подпевать музыке. Представляете, как это выходило у туристов с заплетающимися языками? Девчонки отошли, и трое друзей двинулись за ними, не отставая ни на шаг. Купили пива и нашли свободную ступеньку.

– А вот Бенни умеет лопотать как макаронник, – похвастался Ангел. – Скажи что-нибудь, Бенни, эй.

– Sfacim [100], – сказал Профейн. Девчонки были шокированы.

– Твой друг – пошляк, – возмутилась одна из них.

– Не желаю сидеть рядом с пошляком, – поддержала ее другая, сидевшая возле Профейна. Она поднялась, вильнула попкой и вышла на улицу, где остановилась, отклячив бедро и глядя на Профейна темными щелками глаз.

– Это его имя, – пояснил Джеронимо, – вот и все. Я Питер О'Лири, а этот – Чейн Фергусон. – Питер О'Лири был их старым школьным приятелем; сейчас он учился в семинарии на севере штата, готовился стать священником. В последних классах школы он вел настолько добродетельный образ жизни, что Джеронимо с друзьями, попадая в передряги, всегда назывались его именем. Под именем Питера О'Лири были лишены девственности толпы смазливых малышек, его именем прикрывались, бегая за пивом, которое затем выпивали в его же честь. А Чейн Фергусон был героем вестерна, который они вчера смотрели по телевизору в до»-! о семейства Мсндоса.

– Тебя действительно так зовут? – спросила отошедшая девушка.

– Sfacimento. – На итальянском это означало «разрушение», «гниение», «распад». – Вы не дали мне закончить.

– Тогда ладно, – решила девчонка. – Все не так уж плохо.

Етить тебя в тугую вертлявую задницу, подумал глубоко несчастный Профейн. Другой бы уже закинул тебя выше этих лампочных гирлянд. Девчонке было нс больше четырнадцати, но она уже знала о непостоянстве мужчин. Тем лучше для нее. Ее уже оставили многие постельные партнеры и прочие sfacim, а тот парень, который, возможно, еще остается с ней, тоже готов превратиться в кобеля и сбежать – вот почему сна так сурова. Он не сердился на нее. Он надеялся, что правильно угадал ее мысли, но не мог знать, что отражалось в ее глазах. Они словно впитывали в себя весь уличный свет: жар сосисочных грилей, фонари на мосту, освещенные окна соседних домов, кончики зажженных сигар «Де Нобили», золотой и серебряный блеск оркестровых инструментов и даже сияние невинности, исходившее из глаз отдельных туристов.

Как Луны сторона вечно темная –Так и девы Нью-Йорка глаза:Вечный вечер, загадочность томная,Не прочтешь в них ни «против», ни «за».

Под огнями Бродвея бредет она,Позади оставляя свой дом,Но улыбка ее – беззаботная,Так как сердце заковано в хром.

Ей плевать на бродягу бездомногоИ на парня из Буффало, гдеПодло бросил дурнушку он скромнуюИ теперь тихо плачет о ней.

Словно листья опавшие, мертвые,Словно тишь на морской глубине,Глаза девы Нью-Йорка увертливойНикогда не заплачут по мне.Никогда не заплачут по мне.

Девчонка на тротуаре передернулась.

– Здесь нет никакого ритма.

Это была песня времен Великой Депрессии. Ее пели в 1932-м, в год рождения Профейна. Он не помнил, где ее слышал. Если в ней и присутствовал ритм, то это был ритм сухих бобов, сыплющихся в старое ведро где-то в Джерси. Гул дорожных работ, на которые посылали безработных, ритм идущего под уклон товарняка, набитого бродягами и грохочущего на рельсовых соединениях через каждые 39 футов. Она родилась в 1942-м. В войне ритма не было. Был один шум.

Продавец жаркого напротив них запел. Запели Ангел и Джеронимо. К оркестру на другой стороне улицы подключился итальянский тенор из соседнего дома:

Non dimenticar, che t'i'ho voluto tanto bene,

Ho saputo amar; non dimenticar… [101]

Вся холодная улица внезапно расцвела поющими голосами. Профейну хотелось взять в свои руки пальчики девушки, отвести ее куда-нибудь в теплое место, укрыть от холода, развернуть ее, стоящую на этих дурацких шарикоподшипниковых каблуках, к себе спиной и доказать, что его фамилия действительно Sfacim. Порой он испытывал такое желание – быть грубым и одновременно переполниться глубокой печалью, которая, сочась из его глаз и дырявых туфель, образует на улице одну большую лужу человеческого горя, куда изливается все – от пива до крови, но нет ни капли сострадания.

– Меня зовут Люсиль, – сообщила Профейну девчонка. Две другие тоже представились. Люсиль вернулась и села на ступеньку рядом с Профейном. Джеронимо побежал за пивом, Ангел продолжал петь.

– Чем вы занимаетесь, ребята? – спросила Люсиль. Рассказываю небылицы крошкам, которых хочу трахнуть, подумал Профейн. И поскреб под мышкой.

– Отстреливаем крокодилов, – сказал он.

– Да ну?

Он рассказал ей о крокодилах. Ангел, обладавший буйным воображением, расцвечивал его рассказ красочными деталями. На этой ступеньке они вдвоем ковали миф. Он возник не из страха перед громом, не из снов, не из ежевесеннего удивления перед новым урожаем, сменившим прошлый, и не из прочих закономерных изменений, а из временного интереса, из назревшей под влиянием момента необходимости; это был миф рахитичный и преходящий, подобный уличным оркестрам и сосисочным ларькам на Малберри-стрит.