Подожди до весны, Бандини - Джон Фанте

– Артуро…

Мать стояла в дверях. Он прошел мимо нее в теплую переднюю комнату, принюхиваясь к ней, чувствуя ее, купаясь в ней. Август и Федерико были уже в постели. Он разделся быстро, неистово, в полутьме. Свет в передней комнате погас, дом погрузился во тьму.

– Артуро?

Он подошел к ее постели.

– Что?

Она откинула покрывало и потянула его за руку.

– Сюда, Артуро. Ко мне.

Даже кончики пальцев его, казалось, разрыдались, когда он скользнул к ней под бок и потерялся в спокойном тепле ее объятий.

Молитва по Розе.

Он был там в то воскресенье, стоял на коленях вместе с одноклассниками у Алтаря Пресвятой Девы. Далеко впереди, подняв темные головы к восковой мадонне, стояли Розины родители. Такие большие люди, в них так много потрясет и сдавит спазмами сухой речитатив священника, что плывет по холодной церкви, подобно усталой птице, обреченной еще раз взмахнуть крыльями на своем пути, которому не будет конца. Вот что происходит, когда умираешь: настанет день, и умрешь, и где-то на земле это случится опять и опять. Его там не будет, но там вовсе не обязательно быть, поскольку это уже станет воспоминанием. Он будет мертв, однако живые не будут ему неведомы, ибо это случится снова – воспоминание из жизни прежде, чем ее прожили.

«Роза, моя Роза, не могу поверить, что ты меня ненавидела, ибо там, где ты сейчас, нет ненависти, тут, среди нас, и все же так далеко. Я – всего лишь мальчишка, Роза, и тайна того, где ты сейчас, – вовсе не тайна, когда я думаю о красоте твоего лица, вспоминаю смех твоих галошей, когда ты шла по коридору. Ибо ты была такой милой, Роза, такой хорошей девочкой, и я хотел тебя, а парень не может быть плохим, если любит такую хорошую девчонку. И если ты меня сейчас ненавидишь, Роза, а я не могу поверить, что ты меня сейчас ненавидишь, взгляни на мою скорбь и поверь, что я хочу тебя здесь, ибо и это хорошо. Я знаю, ты не можешь вернуться, Роза, моя единственная любовь, но тут, в холодной церкви, сегодня витает мечта о том, что ты рядом, утешение в твоем прощении, печаль от того, что не могу коснуться тебя, потому что люблю тебя и буду любить тебя вечно, и когда они каким-нибудь завтрашним днем соберутся ради меня, я узнаю об этом, не успеют они собраться, и нам это вовсе не будет странно…»

После службы они собрались ненадолго в вестибюле. Сестра Селия, хлюпая носом в крохотный платочек, призвала всех к тишине. Ее стеклянный глаз, заметили они, закатился довольно значительно, зрачок едва виднелся.

– Похороны – завтра в девять, – сообщила она. – У восьмого класса занятий не будет.

– Во здорово – вроде каникул!

Монахиня пронзила его своим стеклянным глазом. Гонзалес, школьный придурок. Он вжался в стену и втянул поглубже голову в плечи, ухмыляясь от смущения.

– Ты! – вымолвила монахиня. – Я так и знала!

Тот беспомощно осклабился.

– Мальчикам восьмого класса просьба немедленно собраться в классной комнате, как только мы покинем Церковь. Девочки могут идти домой.

Они прошли по церковному двору в молчании – Родригес, Морган, Килрой, Хайлман, Бандини, О'Брай-ен, О'Лири, Харрингтон и все остальные. Никто не произнес ни слова, пока поднимались по лестнице и подходили к своим партам на втором этаже. Немо таращились на припавшую пылью Розину парту, на ее учебники, до сих пор лежавшие на полочке. Затем вошла сестра Селия.

– Родители Розы попросили вас, мальчики, нести завтра гроб. Кто хочет, попрошу поднять руки.

Семь рук взметнулись к потолку. Монахиня подумала над каждым добровольцем, вызывая всех по именам. Те выходили вперед: Харрингтон, Килрой, О'Брай-ен, О'Лири, Бандини. Артуро стоял среди избранных, рядом с Харрингтоном и Килроем. Над Артуро Бандини сестра Селия глубоко задумалась.

– Нет, Артуро, – наконец произнесла она. – Боюсь, ты недостаточно силен.

– Но я же сильный! – возмутился тот, сжигая взглядом Килроя, О'Браейна, Хайлмана. Недостаточно силен! Они выше его на голову, но бывали случаи, когда он им всем прописывал. Не-а, он мог всыпать любой парочке их, в любое время дня или ночи.

– Нет, Артуро. Сядь, пожалуйста. Морган, подойди сюда.

Он сел, горько ухмыляясь такой иронии. Ах, Роза! Да он мог бы пронести ее на руках тыщу миль, на своих собственных двух руках до сотни могил и обратно, однако в глазах сестры Селии он недостаточно силен. Ох, эти монашки! Такие милые и нежные – и такие дуры. Они все на сестру Селию похожи: видят одним здоровым глазом, а другой – слеп и никчемен. И тут он понял, что никого не должен ненавидеть, однако пересилить себя не мог: сестру Селию он ненавидел.

Полный цинизма и отвращения, он спустился по парадной лестнице в зимний ветреный день. Холодало. Опустив голову и засунув руки в карманы, он зашагал домой. Дойдя до угла и подняв взгляд, на другой стороне улицы он заметил Герти Уильямс: ее тощие лопатки перекатывались под красной шерстяной курткой, обтягивавшей узкие бедра. Она шла медленно, руки в карманах. Артуро заскрипел зубами, снова вспомнив ее записку. Роза тебя ненавидит, и ты заставил ее дрожать. Тут Герти его услышала: он только что ступил на ее тротуар. Увидела его и зашагала быстрее. У него не было ни малейшего желания ни заговаривать с ней, ни догонять, но едва она ускорила шаг, в нем вспыхнул импульс последовать за ней, и он тоже зашагал быстрее. Неожиданно где-то между Гертиных тощих лопаток он увидел правду. Роза такого не говорила. Роза низа что бы этого не сказала. Ни о ком. Это ложь. Герти написала ему, что видела Розу «вчера». Но это невозможно, потому что Роза в то «вчера» уже была очень больна и умерла в больнице на следующий день.

Он пустился бежать – Герти тоже, но тягаться с ним в скорости не могла. Когда он ее догнал, остановился перед ней и расставил руки, чтобы не проскользнула мимо, она встала посреди тротуара, уперев руки в бедра, и в глазах ее взыграл вызов.

– Если посмеешь хоть пальцем меня тронуть, Артуро Бандини, я закричу.

– Герти, – сказал он тихо. – Если ты не скажешь мне правду о той записке, я заеду тебе прямо в челюсть.

– Ах вот оно что! – высокомерно отозвалась она. – Много ты в этом понимаешь!

– Герти, – произнес он. – Роза никогда не говорила, что ненавидит меня, и ты это знаешь.

Герти оттолкнула его руку, тряхнула светлыми кудряшками и ответила:

– Ну, даже если она этого и не говорила, я считаю, она так думала.

Он стоял и смотрел, как она вышагивает по улице, потряхивая головой, будто шетландский пони. А потом захохотал.

10

Похороны в понедельник утром стали эпилогом. Идти туда ему совсем не хотелось; довольно с него грусти. Когда Август и Федерико ушли в школу, он уселся на ступеньках веранды и подставил грудь теплому январскому солнышку. Еще чуть-чуть – и уже Весна: еще две-три недели, и клубы Большой лиги отправятся на юг, на тренировки. Он стащил с себя рубашку и улегся лицом вниз на сухой бурый газон. Нет ничего лучше хорошего загара – нет ничего лучше, чем хорошенько загореть раньше всех остальных пацанов в городе.

Хорошенький денек – денек просто как девочка. Артуро перекатился на спину и засмотрелся, как облака валятся к югу. Там, наверху, большой ветер дует; он слыхал, тот спускается с Аляски, прилетает из России, но высокие горы прикрывают их городок. Он подумал о Розиных книжках – как они обернуты синей клеенкой цвета этого утреннего неба. Легкий день, мимо прогуливается пара собак, делая краткие остановки под каждым деревом. Он прижал ухо к земле. На северной стороне города, на Высоком Кладбище Розу сейчас опускают в могилу. Артуро нежно подул в землю, поцеловал, попробовал кончиком языка. Он когда-нибудь заставит отца вырезать Розе надгробье.

Перед крыльцом Глисонов через дорогу остановился почтальон, подошел к дому Бандини. Артуро поднялся и взял у него письмо. От Бабушки Тосканы. Он занес конверт в дом и стал смотреть, как мама его разрывает. Внутри лежали короткая записка и пятидолларовая банкнота. Мама засунула деньги в карман, а записку сожгла. Артуро вернулся на лужайку и снова растянулся на земле.

Через некоторое время Мария вышла из дому с уличной сумкой. Он ни щеки не оторвал от сухой лужайки, ни ответил ей, когда она сказала, что вернется через час. Лужайку перешла одна собака, принюхалась к его волосам. Черно-коричневый пес, крупные белые лапы. Артуро улыбнулся, когда большой теплый язык облизал ему уши. Одну руку свернул калачиком, и пес устроился в выемке головой. Вскоре зверь уснул. Артуро приложился ухом к мохнатой груди и стал считать удары сердца. Пес открыл один глаз, подскочил и начал лизаться с ошеломляющей нежностью. Появились еще две собаки, чуть ли не бегом, весьма деловито интересуясь деревьями вдоль дороги. Черно-коричневый навострил уши, заявил о своем присутствии осторожным «гав» и помчался за ними. Те притормозили и зарычали, приказывая ему оставить их в покое. Поникнув, черно-коричневый вернулся к Артуро. Тот сочувствовал животному всем сердцем.