Галерные рабы - Юрий Пульвер

Митяй пристально посмотрел на сказителя:

— Ой, не прост ты, чадо. Мастер великий загадки загадывать. К чему бы только? Поганые в конце концов все равно тебя прикляскают[73] до смерти за язык длинный.

— Гум, тату. Мини мати кильки раз кажувала, шоб на ричку не ходив: «Ну, курвин сын, дивись, як утопнешь, так и до хаты наилепше не вертайсь!».

— Опять ему про Фому, а он про Ерему! — не отступал от своего Ивашка. — Что ты все пустельгу болтаешь, Нечипор, старого человека от умной беседы отвлекаешь. Ответствуй, дедко, на мой вопрос, добром заклинаю!

— И-и-и, сыне. Как же не может Русь татар одюжить! Орде Золотой, помнишь, каюк пришел? А позжей при царе Грозном юртам Казанскому, Астраханскому да Сибирскому? А как не раз крымцы да ногаи бежали от нас с великим срамом и телеги, и всякие рухляди бросали…

— Руки мы татарве усекли, — сказал Нечипор раздумчиво, — а голову видтяпать нияк судьбина не иде. Крым — тая голова!

— Не так молвишь, Нечипор. Поганые — яко Змеище о шести головах. Богатыри русские четыре башки ему отшибли, две остались! Ногайскому улусу, правда, вязы свернуть легко, ан царь татарский не дает. А Крымом завладеть важко: и далек локоток, и не укусишь!

Мотри сам: до Казани, Астрахани легко доплыть по Волге. До Крыма же сотни верст пехать по степям безлюдным, а ежли еще тащить обозы, гуляй-город с нарядом огневым[74] — гибельное дело! Инде ладно, дотопали, а там — перешеек укрепленный. Перекоп называется. В лоб его одолевать — себе дороже.

Стороной же обойти никак — Гнилое море обочь.

Дале: Сам Горыныч в логове неприступном укрылся, не выкуришь его оттуда, так ведь мало того, ему помогает еще Кащей Бессмертный — салтан турецкий. Единачество всех татарских юртов — Крымского, Казанского, Астраханского и Ногайского — турок издавна сколачивал, да не вышло. Таперя хана поддерживает, янычаров ему присылает, пушки-арматы, порох, харч.

И еще союзников Крым нашел: ляхи на нашу отчизну давно зарятся, аки вороны алчные на кровь! Очи завидущи, руки загребущи, берут завидки на чужие пожитки, сосед спать не дает — хорошо живет!

— Как же так, отче, — возмутился Сафонка, — ить поганые-то и крулевские, и литовские земли зорят?

— Неисповедимы пути господни, сыне. Ведаешь притчу о человеце некоем, коему Никола-угодник обещал дать все, чего душа восхочет, при условии: соседу сделает вдвое против того. Грешник сей великий пожелал, дабы святой изъял у него одно око! Отсюда и пословица пошла: завистливый своих глаз не пожалеет.

Вот до чего жадность доводит, до боя между братьями даже! А Крыму вражда наша с Речью Посполитой наруку: обоих грабит. Правду в народе бают: кто чужого желает, свое потеряет.

Ну, верно, и сама орда не слаба, до пяти туменов в поле выставляет, а ежли еще иных орд и земель прибыльные люди под бунчуки царя крымского встанут — вдвое большее полчище на Русь грянет. И состоит войско то из добрых ратников. Сами ведаете, для поганого что кочевье, что поход — один быт, привычный. Жизнь степная с младости, с материнской титьки приучает к лишениям да трудностям! И порядок воинский у них отменный, царевичей и мурз, кои роды возглавляют, родовичи вельми высоко ставят, во всем слушаются, в атаку по единому мановению руки кидаются. От того и конница у них славная, много веков непобедимой бывшая.

— Тебя, дедко, не понять: то они непобедимы, то мы. — досадливо поморщился Медведко.

— Они были, мы — есть. А почему — про то не скажу, не воевода я, хотя показаковал немало.

— Батюшка мой покойный горазд был в науке ратной, — рек, сам удивляясь своей смелости, Сафонка. — Он, бывалоча, пояснял братьям и мне про поганых. Да Ахметка, холоп наш из ногайцев, многое сказывал. Татары четыре века назад всемогущими слыли, потому что у них и оружие, и порядок, и строй ратный, и уклад походный, и орудья стенобитные, и хитрости на поле сражения лучшие в мире были. И на белой кошме они подняли как владыку над собой воителя великого Чингиза, коего мудрее в деле бранном человека не родилось. Того державца нукеры боялись пуще ворогов. За единого бежавшего из боя он всему десятку хребты ломал, посему отступать из них никто помыслить не смел.

Батыга-хан, что Русь захватил, послабже деда своего уродился, да в наставники ему достался воевода преизрядный Субудай-багатур, выученик Чингизов. Потому из царей-королей ни единый их одолеть не сумел.

Ан ныне-то татары про Ясу свою священную более глаголют, нежели ей повинуются. Заветы своего великого повелителя не блюдут. Коли супротивник их побеждать начинает, бегут, аки зайцы. Да и хитрости их все, строй, повадки, уловки за четыре столетия не изменились. Как при Золотой Орде в набеги ходили, так и сейчас. Знают наши воеводы заране, чего от них ждать. В лоб они не бьют, норовят внезапно с боков обойти, в спину незащищенную ударить.

И то важно, что боя огнестрельного у них мало, особливо пушек, тело слабо прикрыто — разве что щитом, брони нет. А у наших теперь и кольчуги, и панцири, и пищали, и арматы. Ни крепостей наших им не взять, ни в сражении правильном, полевом одюжить!

— Ну, ты и брехать горазд! — поддел Медведко. — Сам в клетке татарской сидишь, ан баешь: слабы поганые!

— Не они слабы, мы сильнее! Что ж касаемо всех нас, полонянников, не меня единого, то так скажу: и на старуху бывает проруха! Еще, может, судьбина переломится, тогда кровушку вражью не струйкой цедить, ручьями, реками лить буду! И чего ты все своих хаешь, мол, у людей и шило бреет, а у нас и ножи неймут! Чужи дураки — загляденье каки, а наши дураки — невесть каки!

— Ладно, не держи зла за слово глупое, упрек неуместный, сдуру сболтнул, — повинился Ивашка. — А ты вот на какой вопрос ответ реки: чего ж они на нас прут, коли слабее?

— Про то, верно, дедко Митяй ведает, — кивнул Сафонка на старика.

— Потому, сыне, они в чужих краях кормятся, что родная-то их сторона не сильна хлебами. Скотоводством кочевым на их полях сухих особо не проживешь, зависит оно изрядно от того, дадут ли корма урожай. Так ведь год на год не приходится. Землю делать[75] татарове не любят и не умеют, воды с неба падает с гулькин нос. Потому в недород мор и разруха у них пуще, нежели у нас: голод, дороговизна товаров, людишки и скот тьмами мрут! Вот у них на чужое добро глаза и разгораются!

— Прости, отче, что перебиваю старшего, — поклонился Сафонка, — да батюшка, почивший в бозе, сказывал, будто в Крыму для земледелия природа благоприятствует, хотя дожди, верно, и не так часто льют…

— Прав был твой батюшка, царствие ему небесное! Но ведь чтобы пашню распахивать, сады и огороды насаживать, трудиться много надо на земле. Вдобавок еще неизбежно каналы рыть, пруды устраивать, чтобы влагу накоплять. А мурзам труд крестьянский — что серпом по глотке! Самым позорным занятием они его считают! Ведаешь проклятие кочевника блудному сыну: «Да посадит тебя Аллах на землю и заставит копаться в грязи!». Им любо родовичей в набеги вести, у соседей вымогать дары да поминки. Никоих перемен в уделах наследных своих они не хотят! И то сказать, весь дуван только лучшим, самым родовитым из них достается. Даже улусные мурзы повседневно об оскудении, бедности плачут. Они свиту ханскую будоражат, та царя татарского толкает на набеги. А тот и сам не прочь: его державец, салтан, того же требует. И с добычи хан львиную долю берет, тамгу с продажи полона получает…