Против неба на земле - Феликс Кандель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет! Только не это!.. – умоляет без слов, а она теребит платок в руках, теребит от смущения рукав блузки:
– В конце вашей книги герой уходит от жены…
– Уходит, – подтверждает виновато. – Герой уходит.
– Зачем же так?.. И без того тяжко, жизнь не радует, а тут еще и вы. Что бы не закончить иначе?..
Живущий поодаль вздыхает:
– Не знаю… Это уже иная история, – и добавляет вдруг себе на удивление: – Не получается со счастливым концом. У меня не получается…
Краска на ее щеках. Голос умоляющий:
– Сможет ли он вернуться к ней, ваш герой? Хоть где? Хоть когда?..
Уходит, не дождавшись ответа, опустив плечи. Порушенная. Опечаленная. Сочинитель клянет себя: «Поганец! Властитель дум недоделанный…»
Эти интересуются:
– Что? Что она хотела?
Отвечает:
– Психозы. Из дальних краев. Ей тоже надо кого-то вернуть…
Останавливается автобус из Арада. Выходят работники гостиницы, торопливо расходятся по своим местам – слышна русская речь. «А она за него не захотела и не пошла…» – «Накопили деньги на Париж, а дети закрыли минус в банке…» – «И малая копейка сгодится, но где ее взять?..» Вслед за ними появляется давний знакомый в щегольской блузе, яркий шарфик повязан на шее, редкие волосы пристроены аккуратно, волосок к волоску, как раньше, когда покорял девочек на школьных вечерах, покорял зрителей с экрана, ибо обучен опытными педагогами – эмоциями оправдывать неправду.
– Старик, я тебя люблю!
Объятия артистичны. Лобзания непременны. Баритон восхитителен:
– Слушайте меня, люди, звери и птицы! Перед вами человек без означенной мечты по жизни. Приехал делать то, чего не делал прежде. Если, конечно, заплатят. Пусть мне за это заплатят, пусть!..
– Как там? – спрашивает Живущий поодаль.
– Нет никакого – там. Ибо там всё прогусарил. Осталось лишь – здесь. Живу в Араде, обучаю перевоплощению будущих неудачников.
Задники у туфель сбились, брюки облохматились понизу, карманы у блузы обвисли, словно в них то и дело суют бутылки. Испытывает нестерпимую жажду, требующую скорейшего утоления, а потому приступает к делу без долгих пояснений:
– Что у нас в дальнейшем предвидится? В дальнейшем – одни только удовольствия. Если, конечно, обласкаете. Двадцаточкой без отдачи.
И уходит к магазинам, получив желаемое, вытанцовывая по асфальту сбитыми каблуками, грассируя под шансонье:
– Слетать в Пар-риж, купить шнурки на память…
Редкие волосы разваливаются на стороны, приоткрыв бледную проплешину. Провисший хлястик бестолково мотается по сутулой спине. Просматривается существование в ином жанре, без означенной мечты по жизни и средств к прокормлению, но что-то вечно удерживает Горестного сочинителя, – не оттого ли, что не терпит заданности до конца дней своих, не принимает путь без возврата, на котором всё угадывается наперед, не мыслит себя на поверхности, жуком на асфальте, строкой на листе: прорваться бы вглубь страницы, обдирая бока с чувствами, вписать окружающих в вечные свои фантазии, с ними вписаться самому. Жизнь наша подобна полю сражений, но нельзя же вечно проигрывать!
«В пепле гнезда своего нарождается птица Феникс…»
Пора завтракать.
Потом обедать…
4
Живущий поодаль кропотлив и задумчив. Надевает джинсы, полотняную рубаху, кеды, шапку с козырьком, осматривает себя придирчиво:
– Жизнь разве прошла?
Кот хмыкает неуважительно: «Прошла, господин мой, прошла. Остается попрощаться с прошлым и можно уходить».
– Хочу остаться еще на один срок. Прожить заново, уяснив преподанный урок. Избежать глупостей и ошибок.
С этим и Корифей согласен.
Шпильман тоже готовится к путешествию, кладет в сумку бутылку с водой, крем от солнца, продолжает тему, словно подслушал разговор за стеной:
– Осваиваем цифру семьдесят. Ничего, кроме удивления, не ежу объяснять. Цифра не имеет отношения к человеку, который в зеркале. Или имеет?..
Ежик лежит на коврике у кровати, наблюдает с интересом. Желвачок над носом уже набух, скоро, должно быть, прорвется, но Шпильману не до этого. Переход в иное десятилетие, как одоление преграды с грустью и облегчением. Грустно оттого, что разменял новый десяток, облегчение – всё-таки его разменял.
– А Шпильман, между прочим, родился под знаком Венеры, определено ему стать богатым и влюбчивым. Богатства не накопил, влюбчивости не растерял…
Жизнь забывчивого полна сюрпризами. В кармане старых затертых брюк Шпильман обнаруживает издавна утерянный ключик, талисман прошлого, которым отмыкались врата откровений. Смотрит завороженно, уловляемый печалью. Ахает потрясенно:
– «Откройся – и тебе откроются». Такое у нас было согласие…
Огорчается. Садится на кровати. Хочется выговориться – глазами в глаза, но где они теперь, те глаза?.. Где тот дом, в котором жили люди со спокойным дыханием? И тот стол, за которым обедали не спеша, с неторопливыми разговорами и дружелюбием во взоре, отдавая должное каждому блюду? Где их ложе, на котором зачинали детей своих в любви и согласии? И те дети, к которым наведывались по ночам сны-обещания, сны-откровения – наподобие альбомов с заманчивыми картинками «Раскрась сам»? И те соседи, обезоруженные их улыбкой, что поглядывали с уважением и симпатией, без зависти-озлобления? Где наконец та жизнь, мудрая и покойная? Где всё?.. К вечеру, перед его приходом, она принимала душ, перебирала наряды, гнала детей на улицу. Это было их время. Их, только их! Чашка кофе. Разговоры с молчанием. Обвыкание после дневной разлуки… Не ищите Шпильмана среди веселящихся, его там нет. Место его среди горюющих.
– Может, не ехать?..
«Ехать, Шпильман, ехать. И меня взять с собой».
– Туда с ежами не пускают.
«А в кармане?»
– Где у меня такой карман?
«А в сумке?..»
Комнаты пустеют до вечера, и начинается неспешная беседа. Коты – мудры. Ежи – любознательны. Они располагаются на смежных балконах, разделенные тонкой перегородкой, которая не помеха, разговаривают, не привлекая внимания.
«Жизнь человеческая лишена смысла, колючий ты мой. Что им дано? Видеть лишь видимое, слышать слышимое, переливать старое в новые сосуды».
«Люди – что ежи. В окружении коварных растерзателей. Всякому оттого подвержены».
«У пугливых богатое воображение, всеядный ты мой. Липнут к судьбе – мухами на липучке. В беспокойстве от последствий, отовсюду проистекающих».
«Овладеть ли им опасениями?»
«Овладеть. С трудом и не каждому».
«Умные, однако. Этого у них не отнять».
«Они не умные. Они изворотливые. Падают на лапы, словно коты…»
…когда становится невмоготу от ихней сутолоки, Корифей взбирается по черепице на покатую крышу, садится на ее конек, замирает надолго недвижным столбиком – усы на стороны, глядит, не моргая, поверх горных увалов на виду у вечности. Эфир навевает легчайшую вуаль, но нет покоя в кошачьем сердце: порядок творения не изменить, и это его печалит. Не подыскать ли достойный повод, не пошлый, не затасканный, – добровольно покинуть этот мир? Откликом на подобающие события, которые запаздывают? «Нет уж! – грозится Корифей. – Я досмотрю. До самого конца». И пусть те, суетливые, жизнью оцарапанные, не знающие сомнений до границ страха, пусть не выдумывают для утешения глупые свои теории и не уговаривают, что земля вертится. Люди, может, и вертятся – их дело, а коты не станут. «Господи! – возопят на это все Шпильманы на свете. – За что сгорел Джордано Бруно?!» – «Это у вас он сгорел…»
Коты – высокомерны и величавы, брезгливы и неуступчивы. Ежи – суетливы и доверчивы.
«У них шапки на меху. Воротники. Шубы. Зачем они стреляют зверей? Давят жуков? Обрывают цветы?!..»
«От малости своей, катышек ты мой, всё от нее. Природа совершеннее человека – вот он ее и губит. Эмоции обращает в амбиции».
«Как же отметится их время?»
«Так оно и отметится. Следы оставляют. Много следов. Прошли разные науки, а жить не научились. Всё изучено. Все измучены».
«Мой-то – гоняет по дорогам. Сплошные выхлопные газы!»
«А мой – пишет и пишет. Изводит лесные делянки. Наготовили слов без счета, кому это помогало?..»
Щурится, как высматривает иные времена:
«Подступит означенный день, отлетит душа Неразумного сочинителя, взглянет вниз на тело, а оно прилипло к столу, водит пером по бумаге, водит и водит. „Дурак, – закричат сверху. – Больше не требуется!“ А этому – лишь бы страницу заполнить…»
5
Автобус пуст. Шофер скучает за рулем.
– Перед вами человек, пунктуальный до безобразия, – сообщает Шпильман. – Один только раз опоздал на самолет. На пару минут. Побежал в кассу, а они смеются: «Рано пришел, Шпильман. Твой билет на завтра, в это же время. Иди домой, отдыхай».
Шофер откликается без интереса:
– Бывает…
Полдень. Солнце прожаривает в упор всякую макушку, как выжаривает народы с лица земли, но в автобусе прохладно. Шпильман садится у прохода, перекрывая место у окна, и затихает в ожидании. Он умеет и любит ждать. Что за радость появиться вовремя? Несказанное наслаждение – прийти заранее на условленное место и знать, что к тебе спешат.
