Колокольня Кваренги: рассказы - Александр Шаргородский

— Продайте одну, — попросил он.

— Пять лет хочешь? — поинтересовался Парасюк.

Уполномоченный напялил на себя шапку и начал ждать. Загребский, естественно, не появился. Мы были уверены, что он уже в бегах. Парасюк начал разглядывать картину, долго по слогам читал фамилию:

— Ай-ва-зов-ский… Наверное, еврей…

Потом он снова сел, обложил себя шапками:

— Что-то здесь холодновато…

Он долго молчал, потом мудро заметил:

— Думаю, он прячется у Айвазовского…

В городе оказалось шесть Айвазовских. У них были проведены обыски. Загребского не обнаружили…

Назавтра к нам заглянула дворничиха:

— Вы, кажется, хотели купить шапку? — спросила она. — Выбирайте!

Под тулупом у нее висело семь лисьих ушанок.

Вместо исчезнувших жильцов в квартире появились новые. В комнату Вадима Ильича въехал милиционер с супругой. Выпив, он регулярно обещал папе его арестовать. Супруга его появлялась на кухне с револьвером.

— Освободите немедленно конфорку! — кричала она моей маме. — Не то — перестреляю.

Мама послушно снимала жаркое.

С пистолетом она ломилась и в туалет.

— Выходите, не то перестреляю!

Мы выскакивали, придерживая штаны…

Вместо Загребского поселился боксер. Он числился токарем на заводе «Электросила», но целый день сидел дома и тренировался, повесив в коридоре боксерскую грушу.

Частенько он промахивался и ставил синяки, — то мне, то маме.

Наконец, послал в нокаут папу.

— Раз, два, три, — начал он считать, встав над ним, как рефери на ринге.

Папа встал на 1296-ом…

Ходил боксер по квартире на руках, в синих трусах, все у него оттуда вываливалось.

— Я весь дрожу, едва завижу ринг! — задорно, пел он.

За Самсоном не приходили.

— Что ты хочешь, — говорил папа, — он снабжает тех, кто приходит.

Вечерами Самсон, боксер и милиционер собирались на кухне и пили.

— Что вы хотите, — неслось оттуда, — евреи не воевали…

Я смотрел в окно, на освещенные окна, и на душе моей было печально.

И вдруг меня озарило.

Однажды вечером, перед тем, как Самсон должен был вернуться с работы, я проник в его комнату и зажег свет. Я даже специально купил новую мощную лампу в 200 свечей, ввинтил ее и включил. Комната пылала, как пожар. Я спрятался за занавеской и стал ждать. Вскоре на углу появился Самсон и бросил свой взгляд на окно. Я видел, как морда его стала белой. Он бросил в урну портфель и побежал. Он бежал быстро, как заяц, и радость переполняла меня. Я видел, как он лавировал среди людей, сбивал их, и нервный смех содрогал мое мальчишеское тело. Наконец, он нырнул в парадную и пропал.

На сорок два года.

Сорок два года я ничего не слышал о нем. Никто не понимал, почему он исчез — ведь за ним не приходили. И ни одному человеку в мире я не рассказывал про то, что совершил.

Потому что и про «день победы» не знал ни один человек…

Через сорок два года на улице Гордона в Тель-Авиве, возле моря, напротив гостиницы «Рамада» ко мне подошел неопрятный старик.

— Бекр тов, — произнес он, — доллары есть? Выгодно меняю.

И он показал толстую пачку шекелей.

— Я тебе не банк! Сто долларов — 240 шекелей. Кто тебе еще так даст?

Я взглянул на него. Это был Самсон.

— Руссит? — спросил он. — Оле хадаш?

— Нет, — ответил я, — никогда там не бывал. А вы?

— Из России, — вздохнул он, — еврей из России. Вы знаете, что это такое?

— Догадываюсь.

— Майн гот, что я только ни пережил, — сказал старик, — погромы, голод, войну. Я командовал танковым батальоном, спасал евреев Литвы, Белоруссии, вся эта грудь была в орденах.

— А потом? — спросил я.

— Потом? Дошел до Берлина, вернулся домой.

— Где вы жили?

— В Ленинграде. Слышали?

— Краем уха.

— После войны там был дикий антисемитизм. Я был крупный адвокат, бесплатно защищал евреев. Меня выгнали с работы. Я занимался сионистской деятельностью — преподавал иврит, переправлял людей в Эрец. Вскоре за мной пришли. Меня продали соседи — гоим, ворье. Один пер шоколад, другой шапки. Юдофоб на юдофобе! Меня хотели арестовать.

— Ну, и…? — спросил я.

— Бежал. Я увидел свет в окне и тени за занавеской — и все понял. Аидише копф, — он постучал по своей голове. — Пятнадцать лет я скитался — Сибирь, Дальний Восток, Украина. Через Польшу бежал в Израиль. И тут… Вы видите, чем я тут вынужден заниматься?! Я, боевой офицер, грудь в орденах! Но кого здесь интересуют мои бывшие заслуги!

— Вы все врете! — вдруг сказал я.

— Что?! — не понял он.

— Евреи не воевали!

Он вздрогнул и отступил.

— Жиды отсиживались в Ташкенте!

Руки его задрожали. Он стал всматриваться в меня, и серое лицо его побелело.

— С днем победы, дядя Самсон! — сказал я.

ДВА ЯЙЦА, ПЛИЗ…

Гуси спасли Рим.

Моих деда с бабкой — обыкновенная кура.

В восемнадцатом году на Украине был голод. У предков была живая кура, но некому было ее зарезать — шойхета зарезали белые.

Шойхет резал кур, гусей, уток, и вдруг зарезали его. За несколько часов до того, как в хате появилась кура. Ее принесла дедушкина сестра Бася. Она внезапно появилась в хате — огромная, в синем сарафане в горошек, с косынкой на голове и с большой плетеной корзиной в руках.

— Вы еще живы? — спросила Бася.

— Вроде, — неуверенно ответил дед.

— Тогда держите! — Бася раскрыла корзинку, и из нее прямо на деда выпорхнула значительных размеров рябая кура и закудахтала.

— Ах! — бабушка всплеснула руками, — живая кура!

Но дед стал печален.

— Когда есть волосы, — грустно произнес он, — нет расчески. Когда есть расческа — нету волос!

— Чего вдруг? — удивилась бабушка. — Что ты все время повторяешь эту фразу?!

— Это не фраза, это — закон, — ответил дед. — Я открыл закон.

— Что еще за закон?!

— Универсальный закон! — сказал дед.

— Когда ты его открыл?

— Когда у меня были волосы. И я причесывался пятерней.

— Но причем он сейчас, твой закон о шевелюре? — удивилась бабушка. — Когда ее давно нет!

— Шевелюры нет, а закон есть, — заметил дед, — и он не о волосах.

— Ну, о расческе!

— И не о расческе! Он о нашей проклятой жизни! — дед повернулся к Басе. — Швестерке, уж если ты решила нам принести куру, почему ты этого не сделала вчера, когда был жив шойхет? Почему всегда, когда нет куры — есть шойхет, и как только появляется кура — шойхета нет?!

— Вы хотите ее зарезать?! — вскричала Бася. — Я молилась на нее три года, чтобы вы ее зарезали?!!

— А зачем же ты ее притащила? — спросил дед. — Зачем она нам нужна, если ее нельзя зарезать, эту куру?!

— Кто вам сказал, что это кура?! — вскричала Бася. — Это чудо, а не кура!! Она несет необыкновенные яйца. Об этих яйцах до революции говорил весь Ямполь!

— О чем только ни говорили до революции, — заметил дед. — Что в них может быть такого необыкновенного?

— Что?! — Бася встала и повернулась к куре. — Покажи им, тайере!

Кура перестала порхать, прекратила кудахтать, пошла в угол и села.

Все напряженно следили.

— Ну, — сказал дед, — ну?

— Ша! — сказала Бася. — Ша.

Все опять начали ждать. Через несколько минут раздался нежный звук — на полу лежало яйцо.

Бабушка ахнула:

— С кулак!!!

— С кулак антисемита! — поправила Бася. — Вы не замечали, что кулак антисемита — больше? Сколько таких яиц вам нужно, чтоб не протянуть ноги?

— До революции я делал яичницу из восьми яиц, — заметил дед.

— Ты что, не слышал? Я говорю «чтоб не протянуть ноги»?

Дед задумался:

— Куска куры и пары яиц, думаю, нам хватит.

— Ты хочешь одновременно есть и куру, и ее яйца? — поинтересовалась Бася.

— В нашем положении это бы не помешало.

— Не будем торговаться, — сказала Бася, — два яйца в день вам хватит! — И она строго посмотрела на куру, — цвей эйер, фарштейст?

— Бася, — сказал дед, — не понимаю, почему ты отдаешь нам это чудо? Тебе самой оно не нужно?

— Нужно, — ответила Бася, — но я боюсь, что ее смоет волной.

— Какой волной, швестерке?

— С парохода, когда я буду спать на палубе.

— Какой палубе? Что ты несешь — какая волна, какой пароход в Жабокрычах?

— Я уплываю, Нуссид, — сказала Бася.

— Куда?

— Туда, где нету красных, белых и зеленых, где нет всей этой радуги и погромов.

— А что, разве есть такая земля на этой земле, Бася?

— Их вейс? Говорят, что есть. Надо поехать в Одессу, сесть на пароход, взобраться на палубу и плыть. И через два месяца ты приплываешь на ту землю… если тебя не смоет волной…

— Ты собралась в Америку, мишуге, — сказала бабушка, — ты же даже не знаешь американского!