Федор Сологуб - Мария Савельева

Когда в 1911 году Чеботаревская составила сборник «О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки», нашлось много желающих поиронизировать над ее преданностью интересам мужа. Она сама предчувствовала, что газетчики будут ее «честить», и, отправляя свой труд Измайлову, срывалась в письме на мелодраматические ноты: «…Я охотно переложу на свои плечи часть той тяжести, которая ложится таким незаслуженным бременем на плечи человека, вся вина которого в том, что его единственная радость — творчество». Рецензии на тексты Сологуба были в этом сборнике тщательно подобраны так, чтобы ничем не оскорбить ранимого писателя. Газетные хроникеры ерничали, что критический сборник Чеботаревской — милый сюрприз Сологубу на день ангела, и добавляли, что вовсе не позволительно загромождать улицы семейными подарками.

«Загромождать» — слово, которое удачно характеризует начинания Чеботаревской во многих направлениях. Жажда деятельности сочеталась в ней с любовью к сильным эффектам. Новая квартира Сологубов в Гродненском переулке, где супруги прожили до 1910 года, была обширнее предыдущей, поскольку Анастасия Николаевна сразу решила поддерживать славу мужа литературными вечерами, ужинами на много персон, маскарадами. На одном из таких маскарадов профессор Александр Семенович Ященко, ученый и критик, выступал в одеждах древнего германца, подобно актеру Бенгальскому, герою романа «Мелкий бес». Вероятно, Серебряный век мог бы избрать маску в качестве своего главного символа: сцена маскарада — одна из центральных в «Петербурге» Андрея Белого, решающая в «Мелком бесе» Сологуба. Смена личин, игра, яркая мозаичность были знаками эпохи. В письме Мейерхольду, которое приблизительно датируется концом 1908 года, Чеботаревская писала: «Милый Всеволод Эмильевич, вот 2 билета для маскарада 2-го янв., которые надо захватить с собою. Приезжайте непременно. Костюмы могут быть стилизованные — античные, восточные, египетские и т. п.». Исключение составляли современные костюмы. Также Анастасия Николаевна предупреждала экспериментатора Мейерхольда о нежелательности костюма в стиле «ню», поскольку «собирается, кажется, много народу», а подобные замыслы лучше «осуществить в интимной компании, в другой раз».

Говорили, что Сологуб протестовал против большого скопления людей в своем доме, но не слишком активно. Особенно известна была квартира, снятая им на Разъезжей улице, с огромным залом для приема гостей. Дом был очень холодным, самой холодной комнатой оказался кабинет хозяина — «ледник», как его называли. Он помещался прямо над воротами здания, поэтому его невозможно было отопить. Сологуб развесил в этом кабинете множество репродукций с известных европейских «Лед»: Корреджо, Микеланджело и других художников. Константин Эрберг, увидев такое собрание, однажды сказал Сологубу, что теперь понимает, откуда пошло домашнее название кабинета.

— Где же Ледам и висеть, как не в леднике, — подтвердил Сологуб, смеясь.

Чеботаревская тоже вносила свою лепту в декорирование «салона»: покупала золоченую и розовую мебель, шелковые гардины с претензией на роскошь. Добужинский удивлялся, как Сологуб выносил всё это. Большинство авторов воспоминаний о Сологубе сходились в том, что Чеботаревская перекроила весь быт писателя, окружив его совершенно ненужной и безвкусной помпезностью. Впрочем, как отмечал совсем по другому поводу Илья Эренбург, для Сологуба не существовало общепринятых критериев пошлости. Невозможно было упрекнуть Федора Кузьмича за то, что его любимым поэтом был претенциозный, по мнению Эренбурга, Игорь Северянин. «У Сологуба пошлость необычайна и таинственна», — считал публицист. Позолоченная рыночная мебель была для Федора Кузьмича очередной сказочной декорацией, а борьба его жены за славу — продолжением чуда, начавшегося с выходом из печати «Мелкого беса». Провинциальный учитель, которого сравнивали с немой рыбой, вдруг стал принимать у себя многолюдные собрания писателей, художников, музыкантов. Впрочем, заправляла этими собраниями всё же Чеботаревская.

Даже внешне Федор Кузьмич сильно изменился. Жена заставила его сбрить усы и бороду, теперь он выглядел моложе и на маскараде мог успешно изображать древнеримского легионера. Посвятив всю жизнь мужу, Анастасия Николаевна тоже отреклась от прежних привычек, на некоторое время стали прохладнее ее отношения с сестрой Ольгой, которая тоже была переводчицей и педагогом. Ольга Николаевна видела в Сологубе исключительно школьного инспектора, выдумавшего свои пороки, не одобряла его «мещански-бережливый уклад жизни». Литературный дар Сологуба не пришелся ей по вкусу. Впрочем, позже, особенно после того, как повторились приступы психической болезни Анастасии Николаевны, отношения Сологуба с ее сестрами стали близкородственными.

В литературных кругах «салон» Чеботаревской знали и часто посещали, но хозяйку дома откровенно невзлюбили — и за то, как она преобразила Сологуба, и вследствие особенностей ее характера. Она была мнительна и подозрительна, мемуаристы порой изображали эти качества в утрированном виде. Георгий Иванов, известный, впрочем, склонностью к преувеличениям, приписывал ей настоящую паранойю. Согласно его воспоминаниям, Чеботаревской казалось, что новый рыжий дворник — шпион, чухонка нарочно подливает воды в молоко, сотрудник журнала — «злобный маниак», настраивающий читателя против Сологуба. Такими опасениями пристало бы изводиться злобной супруге Передонова, а вовсе не жене большого писателя.

Были в поведении супругов и подлинные странности. Однажды, как раз в тот момент, когда Чеботаревская жаловалась критику Клейнборту на редакцию газеты, которая якобы недоплачивала ее мужу, две сильные руки вдруг стали прижимать собеседников друг к другу. Клейнборт оглянулся и с изумлением увидел перед собой Федора Кузьмича. Тот нимало не смутился и заявил, что женщинам импонирует насилие[22]. При встречах с Клейнбортом Анастасия Николаевна со смехом намекала на то, что Сологуб ее поколачивает: «Жена не горшок, не расшибешь». Имеются сведения современников и о других эротических приключениях четы Сологуб: о том, что Федор Кузьмич сек жену в меблированных комнатах, а однажды познакомил ее с падшей женщиной[23]. Он не был против, когда Чеботаревская кокетничала с другими мужчинами.

Его собственные странности были на этом фоне не более чем невинными чудачествами. Так, расставляя на полке чужие собрания сочинений, он всегда первый том ставил справа. Возможно, писатель руководствовался своей всегдашней тягой всё делать наоборот, в противовес общепринятому порядку: любить ночь больше, чем день, солнце считать злым, дьявола — своим покровителем.