Родина зовет - Иван Кривоногов

Мы с Михаилом Девятаевым все время были вместе. К нам пристал еще кое-кто. Составилась группа, как это всегда бывает, когда в одном месте собирается много людей. В тот день мы - в который уже раз! - рассказывали новым товарищам, как готовили побег, как захватывали самолет. Вижу, сквозь толпу усиленно проталкивается человек в полосатой одежде. Пробился ближе, улыбается какой-то особенной, торжествующей улыбкой.

- Ванюшка! Ребята! - кричит, а на глазах слезы.

Смотрим, Павлик Черепанов, наш хороший товарищ по Узедому, посвященный в первый план побега.

Радость наша была настолько сильной, что в первые мгновения мы только смотрели друг на друга и не могли вымолвить ни слова. А потом стали тискать друг друга в объятиях, заговорили все враз. И только уж когда улеглась немного наша внезапная радость, мы начали выпытывать Павлика обо всем, что произошло на Узедоме.

И он нам рассказал:

- Работали мы в тот день, как и обычно: возили песок, передвигали рельсы, рыли канавы. Было уже за полдень, после обеда. Вдруг поднялась какая-то суматоха. Подъехала легковая машина, из нее выскочили трое офицеров, подбежали к конвоирам, сначала пошептались, потом заорали, заметались, начали сгонять нас в строй, несколько раз пересчитывали, потом уехали.

Мы не понимали, что происходит, но догадывались: раз эсэсовцы так растерянно мечутся на машине от команды к команде, значит случилось что-то важное, необычное. Пополз слушок, что кто-то вроде убежал. Но в это просто невозможно было поверить. Куда бежать днем, на открытом месте, из-под охраны, через пролив… Ведь были же две попытки - провалились. Неужели нашелся еще один храбрец?

И все- таки, думаем, нашелся. Недаром конвоиры сегодня так злы, подозрительно оглядываются по сторонам, [169] держат наготове автомашины. Рабочий день еще не кончился, а нас привели в лагерь. Пришли и другие команды. Произошло что-то, действительно, очень серьезное. Не было случая, чтобы хоть одну из команд приводили в лагерь досрочно.

Долго мы в тот день стояли на аппельплаце. Нас пересчитывали снова и снова. И тут-то мы узнали, что не вернулась целая команда - десять человек, что русские захватили самолет и на нем улетели. Эта весть буквально потрясла всех. Мы, русские, были горды, что среди нас нашлись смельчаки, отважившиеся на такой полет. Конечно, мы знали, что многим здорово достанется, кого-то расстреляют. Может быть, всех заставят долго стоять на плацу или прикажут бегать и ходить гусиным шагом. Ну, лишат пищи! Что еще могут сделать? На что решатся? Так и хотелось крикнуть в строю: «Что смотрите, гады? Вот какие у нас люди!»

Мы чувствовали в те минуты, что, несмотря на ярость эсэсовцев, все мы, русские, словно бы выросли в их глазах, стали сильнее и страшнее. И действительно, ваш побег словно сломал немецкий язык. С нами вдруг заговорили по-русски: «Руссиш улетели! Руссиш улетели!»

Проверив несколько раз строй, немцы убедились, что десяти заключенных нет. Стали выпытывать, из какого они барака, кто их знает. Из каких бараков - они установили, но так и не нашли тех, кто знал вас. Все молчали.

В тот день всех, кроме русских, распустили по баракам. А мы стояли до самого отбоя без воды и пищи. Сначала думали, что будут расстреливать каждого пятого или десятого. Но немцы что-то медлили, видимо, опасались возмездия. На другой день нас снова поставили в строй и продержали еще день без воды и пищи. Этим и закончилось наказание. Перед общим строем немцы объявили: «Кто есть летчик? Выходи!» Вышел один поляк. Его увели. Больше он в лагере не появлялся. Мы же все восхищались вашей смелостью и завидовали вашей свободе.

Павлик рассказывал все это, захлебываясь, торопясь выложить все подробности, а мы с Михаилом мысленно переносились на Узедом, видели себя среди [170] товарищей, снова переживали все напряжение перелета.

- Как же ты сам-то вырвался оттуда? - наконец спросил я его. И мы узнали, что в одно апрельское утро заключенных построили, отобрали половину и погнали на станцию. А там затолкали в вагоны, заперли и повезли. Везли трое суток, не выпуская из вагонов, не давая есть и пить. Живые и мертвые валялись вперемешку на полу. Более крепкие кое-как держались на ногах. Конвоиры в вагоны не заходили, и тогда несколько русских решили бежать. У одного нашелся нож. Решили прорезать пол. По очереди работали, ковыряя тупым ножом твердое дерево. Вырезали отверстие, в которое мог пролезть человек. Прыгать надо было на ходу, прямо на шпалы. Ночью, выбрав момент, когда поезд замедлил ход, стали прыгать. Павлик прыгнул шестым. Удача. Немного только ушиб голову, бока и руки. Отдышался и, не найдя поблизости никого из прыгавших товарищей, побрел наугад на восток. Шел три ночи, а днем отлеживался в укромных местах. Впереди послышался гул артиллерийской канонады. Забрел в лесок, чтоб отсидеться до подхода фронта. Через сутки вышел из леска оглядеться и попал в руки советских разведчиков.

Так перед нами развернулась еще одна история человеческого мужества и стойкости. Мы не удивились, что Павлик именно так вел себя. Мы знали его в лагере как человека сильного и смелого. Он воевал с фашистами с первых дней войны, имел звание старшего лейтенанта, был награжден за боевые заслуги орденом Красного Знамени. В плен попал раненым в 1942 году. Но как только поджили раны, офицер-коммунист бежал из лагеря. Его схватили, посадили в тюрьму, потом отправили в Саксенгаузен, а оттуда, как опасного красного, перевезли на Узедом.

Павлик нам много рассказывал о товарищах, оставшихся на Узедоме, но нам хотелось знать больше. И мы жадно выискивали всякие сведения об этом лагере. Вскоре к нам присоединился еще один бывший узник Пеенемюнде - Николай Бойко, бежавший из вагона в ту же ночь, что и Черепанов. В лагере я знал его, но близко знаком не был. Он меня тоже знал. И наш побег принял близко к сердцу. Николай запомнил, [171] что в день нашего побега он работал в команде, которая бетонировала взлетную площадку на аэродроме. Почему-то долго не привозили обед. Заключенные все посматривали в ту сторону, откуда должна была появиться машина. Вдруг заметили: два самолета идут на посадку, а один выруливает на старт для взлета. Вот он дает газ, мчится на полной скорости до самой кромки берега и… не взлетает. Все видели, как он накренился на одно крыло и, чуть не перевернувшись, помчался обратно. Заключенные смотрели на самолет с явным злорадством - всякая неудача немцев радовала их. Но на летном поле происходило что-то необычное. Из остановившегося самолета вылез человек в белой рубашке, что-то осмотрел и снова залез в самолет. Еще секунда - и бомбардировщик дал газ, снова приближаясь к месту старта. Вот он развернулся и отошел на взлет. Словно бы делая невероятное усилие, оторвался от земли и полетел.

- Эх, не разбился! - с сожалением промолвил кто-то из заключенных.

Но самолет в воздухе вел себя очень странно: то начнет набирать высоту, то упадет чуть не до самой воды. Заключенные наблюдали за ним, надеясь и желая, чтобы он упал в море. Но самолет выровнялся и полетел. Вот он уже скрылся за горизонтом.

А часом позже команда узнала, что на самолете улетели десять русских.

Немцы пустили слух, что самолет сбит над морем и все беглецы погибли.

- Но этому никто не верил, - горячо убеждал нас Николай. - Не верили ни одному их слову. Мы были уверены, что вы долетите! Так и получилось.

Через несколько дней Николай Бойко взял в руки винтовку и ушел воевать. Мы больше ничего не слышали о нем, но можно быть уверенным, что дрался он неплохо, он шел за все расквитаться с фашистами.

Уже в те дни мы догадались, что наш побег не прошел безнаказанно и для фашистских охранников. Не случайно они в тот день метались по лагерю, а потом ходили какие-то растерянные, хмурые. Но наши товарищи не знали, какая расплата постигла их. И я узнал об этом только в 1960 году, узнал случайно сначала из статьи в «Литературной газете». В номере за 7 апреля [172] появилась небольшая заметка К. Лапина «300 асов Эдгара Меоса», где рассказывалось о необычной коллекции шестидесятилетнего техника Туртусского автобусного и таксомоторного парка Эдгара Ивановича Меоса. В его коллекции портреты и различные материалы о подвигах трехсот знаменитых летчиков, начиная с француза Блерио до портрета Девятаева. Случайно у Меоса завязалась переписка с немецким автором книги об асах первой мировой войны Гейнцем Новарром. Эстонский коллекционер попросил берлинца поискать в архивах какие-нибудь материалы о побеге Девятаева с товарищами из Пеенемюнде.

Гейнц Новарр нашел кое-какие документы, рассказывающие о том, как немецкое верховное командование отнеслось к побегу русских заключенных, помог Э. Меосу отыскать очевидцев этого события.

Э. И. Меос разрешил мне использовать в книге некоторые из этих материалов.

По свидетельству бывшего генерала ставки Гитлера Массова, о побеге русских военнопленных на бомбардировщике «Хейнкель-111» из лагеря Пеенемюнде прежде всего узнал сам Гитлер. Он сразу же вызвал к себе рейхсмаршала Геринга, с которым у него в последнее время были серьезные разногласия по использованию военно-воздушных сил, и между ними произошел крупный разговор. Гитлер приказал Герингу немедленно поехать в Пеенемюнде и произвести на месте следствие.