Покров - Владимир Сотников

В небе отражались перевернутые деревья, от земли становилось холодно, надо было вставать и начинать что-то сначала.

Он поднялся, одной рукой держась за ограду, другой – за ствол сосны, пачкаясь окаменевшей и мучнистой смолой. Вдруг показалось, что это краска, которой он неизбежно должен был вымазаться.

Вспомнилось, что в детстве любил зеркало; когда все уходили из дома и он оставался один, подходил к зеркалу, не позволяя себе кривляний и пустого отражения, серьезно рассказывал все, что хотел кому-то рассказать. И сейчас, увидев себя со стороны, испугался своего подобия, испугался просто, как в далеком детстве мог внезапно задрожать под чьим-то взглядом в лесу, где вокруг никого не было, и он бежал тогда, не помня причины и начала бега, ожидая только увидеть наконец ясную цепь домов с опушки леса.

Он пошел плутать среди могил, и фотографии были ненужным продолжением фамилий и имен, как нечто придуманное людьми для своего непонимания, оправдания смерти прибавлением копии с удивленного лица. Все люди смотрели прямо; им не хватило времени расположиться перед фотографом так, как могло позволить пустое время. Им было некогда.

Ему казалось, что пройдет еще некоторое время, и он уже никогда не уйдет отсюда, от привычного шума деревьев, от не ожидаемого им ранее чувства, которое в силах зачеркнуть все прошлое и все будущее, оставив лишь недолгий путь возвращения к дому на берегу бесконечной, без края, дороги.

Он понял вдруг, что ничего не сделал на кладбище из того, с чем сюда шел, и возвратился к могиле отца. С поля повеяло запахом жнивья и мякины, он стоял, держась за ограду, глядя на пустое место для матери – его пока занимала маленькая скамейка. На скамейке в высохших каплях дождя застыли хвоинки. «Где же я?» – подумалось просто так, почти без всякой связи с самим собой.

Деревья стояли плотно, уютно определив и свое место, и место могил при них, и не было пространства, которое спешило бы измениться, в одно мгновение нарушая установившийся покой.

Перед тем как выйти из кладбища, он негромко, стесняясь себя, сказал: «Пап, а пап?» Стыд и неестественность погнали его к выходу, он увидел ровные линии ржевника на поле, перелетание воробьев и еще каких-то птиц, и стрекотание кузнечиков заполнило его голову до отказа, до полного забытья, которым долго и бесчувственно живут люди.

И вдруг полюбив этого человека, я уже называю его собой, мгновенно решив самую трудную свою задачу.

Дорога впереди была пуста. Легкий ветерок закручивал местами пыль. Я подолгу шел с закрытыми глазами, и солнце при этом исчезало за чем-то красным и горячим. Я плыл в этом красном мраке, и далекий детский плач на спине у отца в сторону заката, который покачивался от отцовских шагов, – был только предчувствием сегодняшней дороги.

Иногда я оступался, открывал глаза и видел себя одиноким. Взгляд опять привыкал к дороге, ко всему, что возвращалось на свои места, незаметно вздрогнув.

Когда-то я впервые заметил за собой странное ощущение пустоты, когда желания покидали меня совсем. Я ходил по улицам, принимался что-то делать, выдумывать для себя занятие, но все вдруг становилось глупым, ненужным, и странно было, что только за день до этого я мог быть совсем другим. Потом такое случалось все чаще, и незаметно жизнь поделилась на редкие минуты радости и долгие в своей тяжести дни пустоты и безразличия.

Сейчас впервые за многие годы я опять соединил все вместе – это нельзя назвать радостью, но мне надо было задержаться в этом единственно счастливом состоянии, когда мне ничего не хотелось, но я ожидал от себя всего, и сладкое ожидание – куда же оно выведет? – посреди этой дороги заставило оглянуться на купину деревьев, и я опять прошептал: «Кладбище». Никого не было рядом, но мне показалось, что не я один слышу и говорю это слово, и я обернулся.

Жалко, никого не было со мной, впервые стало жалко, что мои чувства пропадают во мне, как пропадает все, на чем не задержишь взгляд.

Перед кладбищем был не замеченный раньше подъем, и слева от него – разрытый старый карьер. Я сел на самом берегу, опустив ноги вниз. Я знал, что уже не смогу войти в кладбищенские ворота, и мне оставалось сидеть только здесь, раз я уже никуда больше не хотел идти. Куда? – ведь я все равно видел перед собой те фотографии людей, которые до сих пор ходили по улице. Я думал: кто перепутал все слова и поставил их на те места, которые стали для меня привычными? Кладбище и улица так привычно связаны дорогой, живой и стекающей через поле к одному из этих слов.

И я вспоминал то время, когда не знал одного из этих слов. Старик со старухой сидят у ворот, я с ними здороваюсь и знаю, что они спросят: «А ты чей?» Я подхожу, уверенный в своей детской смелости, и говорю с ними. Они помнят моих родителей, но меня не помнят. Я радуюсь своему второму появлению на свет и рассказываю, что мне уже много лет и я давно здесь живу. Они кивают, старуха смотрит на старика: «Разумный хлопчик».

И я не хочу сейчас увидеть их глаза, чужие и молчаливые, глядящие из-за ограды. Деревья шумят, призывают к себе, но я уже боюсь вернуться туда, я сижу и думаю, и думать тоже страшно.

Хочется встать, но не на что опереться. Сын этих стариков теперь рядом с ними, я видел и его глаза, но я вижу его идущим по улице, молчаливым, с вилами на плече – он никогда не здоровался со мной, – и мне кажется, вся улица перенесена сюда; все выходили за улицу, и налетал ветер, приносил запах работы и дороги, поворот в поле открывал возможность идти и молчать – каждому в этой растянувшейся толпе. И только машина гудела, а сзади кузнечики подхватывали этот звук, коверкали его и продолжали в бесконечности дороги. Я только никак не пойму: зачем поставили ограду, этот свежий забор у кладбища, и ворота?

Я сижу на обрыве, ноги болтаются над краем – я чувствую себя испорченным чем-то, измененным, и это помогает мне представить точеные норки стрижей над обрывом, хотя никакой реки внизу нет. Нет и удочки в руках; закрыв глаза, я вижу поплавок, дурманящий своей неподвижностью и свежестью утра, связанного только с моим недавним пробуждением, высохшей подо мной росой и вечным, совсем, как мне кажется сейчас, не детским ожиданием; я смотрю поверх противоположного берега на дорогу, пропадающую в поле, и никак не могу поделить себя – не могу перевести взгляд быстро, чтобы успеть увидеть все – легко и свободно. Во снах поплавок прыгал и нырял так глубоко, что страшно было не только за себя, но и за рыбу, неизвестную и невидимую, и только во снах кто-то шел по дороге, зная, что за полем встретит его простор еще больший, неожиданный и бесконечный.

Я вижу стайку рыб и не верю, что среди них – та, одна, серебристая, сползающая по траве вниз, к воде; и жалости пока нет, но вот уже я удивляюсь, и ничего не остается делать, как хвастать перед своими друзьями: «Поймал», – а самому испугаться и быстрей, быстрей вырывать крючок, и уронить рыбу в траву, глядя, как она находит дорогу в траве и засохшей ряске, оставляя в руке моей запах реки и тревоги – то ли я хочу оглянуться, то ли не могу оторваться от поплавка. Я вижу пустой крючок и смотрю вверх, на пустое поле с дорогой – там никого нет.

Опять пахнет поле, опять налетает ветер, и мне надо подниматься. Следов моих почти не видно, я впервые иду по этой дороге, листья на деревьях стоят перед глазами, хотя я ни на что не смотрю – дорога впереди пуста, легкий ветерок закручивает местами пыль.

Еще один человек перебегает улицу – холодно, Покров, всегда холодно осенью в деревне. Коровы на лугу, пьяный пастух, спящий посреди спокойного стада, я далеко обхожу их по сухой холодной траве. Вот и лес, листья в ногах лежат покорно и мягко, я переступаю высоко и ищу место, к которому иду. Приходится согласиться с молчаливой поляной, посреди нее стоит старый пень, обожженный нами еще в детстве. Сидеть на нем приятно и спокойно, я оглядываюсь вокруг и не знаю, что мне делать дальше. Падают листья, я иду туда, где их больше всего, но уже нет этого дуба, под которым мы сидели чуть ли не каждый вечер в детстве. Опять пень – с прожилками, считать не хочется, я смотрю на землю и не вижу места от костра. Осень, засыпана земля листьями, я выхожу из леса, коровы там же, пастух сидит, и как бы обойти его, чтобы только смотреть и не говорить ничего.

Улица пуста – и в одну, и в другую сторону. Если постоять и подождать, то кто-нибудь пройдет, и я поспешу уйти, поспешу освободить место, чтобы стало пусто и свободно, как и надо осенью.

Кто-то однажды проехал по полю напрямик, потом его повторили, оказалось – здесь и должна быть дорога. Потом под травой выбилась пыль, и следы заносились ветром – и вот я не вижу своих следов.

Впереди – самая высокая точка поля, дорога начинает падать вниз, и далеко, посреди улицы, можно различить дымок – топят баню. Бесконечно долго я там мылся маленьким, удивляясь голым людям вокруг себя, радуясь запаху, который так и не изменился за все годы; как в глубоком колодце, не было вблизи бани ветра, все там было одинаковым – маленьким я стеснялся, когда кто-нибудь выходил в сад голый, от него шел пар, а я, высунувшись в дверь, завидовал его бесстыдству и удивлялся, что все звуки в саду при этом остаются прежними, и даже издалека гул машин доносится обычным, улетающим вверх звуком.