Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

В истории обычны случаи, когда пыл завоевателей угасал, а кочевников соблазнял более мягкий образ жизни завоеванных. Монголов укротил их успех. Ответственность за империю и контакты с оседлыми народами цивилизовали их. Монгольский ужас, достигнув пределов и обратившись к миру, научился искусству мирной жизни. Вильям Рубрукский описывает фонтан во дворце Каракорума:

На серебряном дереве трубящий ангел; дерево оплетает позолоченный змей и охраняют его серебряные львы; из их пастей льется кобылье молоко, а с ветвей дерева струятся ручейки разных напитков, сделанных из риса, молока или меда; эти напитки подают на пирах хана.

Парижский мастер, создавший этот фонтан, все еще оставался в Каракоруме[326]. Типичный пример того, как монгольская дорога, протянувшаяся вдоль всей степи, способствовала распространению влияний в обоих направлениях.

Осознав преимущества цивилизации, которые способны давать дороги, монголы тотчас стали дорожной полицией. Например, в 1246 году Джованни Плано Карпини проехал на монгольских лошадях три тысячи миль за 106 дней. Дорожные порядки кажутся нам странными — но они составляют жизненно важную часть нашей истории. Без установленного монголами мира трудно представить, что дальнейшая история западного мира развивалась бы знакомым нам образом: ведь именно эти дороги донесли до Европы китайские идеи, способствовали продвижению на запад технологии и раскрыли перед европейцами картину обширности мира. Роль монголов в истории не заканчивается на границах их империи: ее можно увидеть повсюду, куда вели дороги.

Они привели уникального исследователя Раббана Саумы из столицы хана Хубилая Таи-ту в Париж.

Раббан Саума проехал не по степной дороге, а южнее, по охраняемому монголами пути через Персию. Мы отправимся вместе с ним: искушение проехать с единственным известным китайским свидетелем, побывавшим в средневековой Европе, поистине непреодолимо. Выбор южного маршрута определялся идеями, которые вдохновляли путешественника. Как христианин-несторианец, он, отпущенный из своего монастыря, хотел побывать в Иерусалиме и посетить общины своих единоверцев, от щедрот которых рассчитывал обеспечить свое существование. А это означало движение по Шелковому пути, на котором через определенные промежутки располагались несторианские монастыри. В уцелевшем и сильно отредактированном экземпляре дневника он мало рассказывает о местах, знакомых его читателям, пока не добирается до Ильханата — монгольского государства с центром в Персии. Здесь он встретился с патриархом несторианской церкви Маар Денной: это произошло в Марагхе (нынешний Азербайджан), тогдашней интеллектуальной столице западного монгольского мира. Здешняя библиотека насчитывала четыре тысячи книг, а недавно построенная обсерватория была известным центром разработки научных технологий и местом встречи ученых — отлично расположенное пристанище на идущей в западном направлении дороге восточной мудрости. Патриарх предсказал, что путешествие Раббана завершится успешно, и тут же начал делать все, чтобы помешать ему продолжить путь, вначале назначив его своим личным представителем при дворе Ильхана, а затем искушая повышением, для чего требовалось вернуться в Китай.

Даже смерть патриарха не освободила Раббана: напротив, ее сложные последствия еще глубже погрузили его в политическую жизнь Персии, потому что его друг и спутник, китаец, ставший известным под именем Мар Ябаллаа, был избран на патриарший трон. И Раббан Саума не сумел выполнить свои заветные желания: продолжить путешествие или, если не удастся, удалиться в монастырь. Но в 1286 году, через десять лет после выезда из Китая, Ильхан поручил ему дипломатическую миссию, отправив в западные христианские королевства, договориться о союзе против общего врага — султаната мамелюков Египта.

На пути в Рим Раббан стал свидетелем извержения вулкана Этна и сражений анжуйской войны; в Риме ему была оказана уникальная честь: его принял конклав, собравшийся для выборов очередного папы. Но пока папа не был избран, никакие серьезные переговоры не были возможны, и поэтому Раббан решил все-таки добраться до Парижа, откуда в последнее время не раз уходили крестоносцы. И здесь впервые за все время он обнаруживает интересы за рамками дипломатического поручения и религиозных проблем. Он признает Париж интеллектуальным центром, не уступающим Марагхе, с известными школами астрономии, математики, медицины и теологии. Перед возвращением в Персию он дает причастие королю Англии, в Вербное воскресенье 1288 года сам получает то же таинство из рук вновь избранного папы Николая IV и чувствует, как сотрясается земля в Великую Пятницу, когда собравшаяся конгрегация произносит «аминь». Однако привезенные им многочисленные письма не содержат согласия на союз с монголами. В них только призывают Ильхана креститься, несториан реформироваться, а католиков при дворе Ильхана сохранять верность[327].

Миссия Раббана Саумы показала, насколько все-таки велика Евразия: пространство, через которое монгольский мир перебросил мост, было тем не менее трудно преодолеть с точки зрения культуры. Единственным общим языком, который был знаком и Раббану и переводчикам, оказался персидский, и по многочисленным ошибкам, допущенным Саумой в понимании западной жизни и политики, очевидно, что при переводе терялось очень многое. Например, он принял дипломатически сформулированные возражения за согласие, а уверения в уважении Христа — за готовность согласиться с его религиозными доктринами. Тем не менее то, что он завершил свое путешествие тогда, когда Марко Поло и другие западные путешественники проделали нечто подобное в противоположной стороне света, свидетельствует об эффективности стремлений монголов сделать Евразию доступной. Действительно, текст Раббана Саумы, при все своей превратности и неполноте, представляет собой поразительное доказательство взаимной достижимости противоположных краев огромного пространства земли. Трудно не прийти к тому заключению, что революционный опыт западной культуры того времени: технологический прогресс, новации в искусстве, взгляд на реальность глазами новой науки — отчасти объясняется влияниями, пришедшими по дорогам, которые создали и охраняли монголы.

Постепенно и сами монголы переносили в степи условия удобной городской жизни. В начале второй половины XVI века возник Коке Кота, «Синий город», постоянная столица вблизи нынешней границы Внутренней и Внешней Монголии. Его основатель Алтан-хан отчасти сохранил традиции предков: так, он лечил свою подагру, сбрасывая в ущелье тела принесенных в жертву, но в то же время окрестности своей столицы он усеял буддийскими монастырями, посылал за переписчиками в Пекин и организовал запись переводов на таблички из древесины яблони[328].

Однако в истории цивилизации степи сыграли роль не колыбели, а катализатора. Монгольский мир совпал с периодом наиболее интенсивных трансевразийских коммуникаций, которые были перенаправлены или проводились более безопасно в направлении, которое они приняли бы и без этого. Например, бумага была китайским изобретением, которое уже добралось до запада через арабов: говорят, тайна ее производства была раскрыта в Самарканде китайским техником, взятым в плен в битве при Таласе в Фергане в 751 году (см. ниже, с. 389). Но лишь в конце XIII века ее оценили в Европе как главный вклад в то, что мы сегодня называем информационной технологией. Порох и домна, впервые добравшись до Европы в монгольский период, воспринимались вначале как проявления волшебства. С последствиями для будущего развития, которые трудно переоценить, западная наука становилась все более похожей на давнюю китайскую традицию каочен: более эмпиричной, более опирающейся на чувственное восприятие, более склонной к наблюдениям за природой как подготовке к подчинению сил природы[329].

В Парижском университете, которым так восхищался Раббан Саума, ученые культивировали истинно научный способ постижения архитектуры мира. Конечным продуктом стали на редкость вразумительные системы знаний и веры, разработанные парижскими энциклопедистами XIII века, особенно в трудах величайшего интеллекта века (одного из величайших во все века) Фомы Аквинского, от чьего всевидящего внимания, организованного в точных категориях, не ускользало ни что из известного из опыта и практики. Недалеко от Парижа, в Шартре, можно увидеть картину такого рода, где на стекле систематически изображено строение вселенной. Это измеримая вселенная, изображенная французским художником с помощью циркуля; она подобна пушистому шару, зажатому в щипцы[330].