Пасадена - Дэвид Эберсхоф

9

Что мог Эдмунд предложить Карлотте такого, чего не было у других мужчин? На красавца он не тянул, особого опыта с женщинами тоже не накопил, танцор был не ахти какой, будущего своими близорукими глазами видеть почти не мог. Ничего этого у него не было, и она сделала ошибку, общую со многими ее товарками: она вообразила, что он богат. Ну, если и не сказочно богат, то хотя бы имеет много земли, которую со временем можно будет разделить на участки и потихоньку продавать. Почему ей так показалось? Да потому, что Эдмунд в пылу страсти, нападающей на всякого мужчину хотя бы раз в жизни, как-то раз сказал ей о «Гнездовье кондора» то, что, он думал, она и хотела услышать: «Да это всего лишь старое ранчо у океана».

— Большое? — спросила Карлотта.

— Большое? Большое? Никогда не задумывался. Большое, да. Тебе как раз подойдет, — многозначительно добавил он.

Как это часто бывает, одно и то же слово они с Карлоттой поняли по-разному. И, как оказалось, его единственная собственность была именно тем, что нужно Карлотте: земля, или, другими словами, дом. «О, я так давно думаю, где бы мне обосноваться, всю жизнь хотела дом с видом на океан!» — мурлыкала она, постукивая пальцами по округлявшемуся животу. Как она прижала Эдмунда к груди тогда, на шелковой фабрике, так и не отпускала от себя целую неделю; они проводили время то в палатке, наскоро разбитой позади каких-то дрянных концертных зальчиков, то в койке, немилосердно гнувшейся и трещавшей под их переплетенными телами. Карлотта отпустила его ровно настолько, чтобы он, одуревший от ее духов на апельсиновом масле, вернулся на ферму и потребовал ее себе.

— Папа, — взмолился он, обращаясь к Дитеру, — если ты сейчас отдашь мне ферму, она станет моей женой!

Но Дитер мог простить все, кроме предательства, и жесткими словами вернул Эдмунда на его порочную дорогу:

— Иди к своей проститутке, сынок. Фройляйн Карлотта в «Гнездовье кондора»? Ишь чего захотел!

Светила осенняя луна, Линда смотрела на них из окна над своей кроватью, на той стороне поля Брудер при свете читал Гомера и сначала не обращал внимания на крики, но, когда они стали очень уж громкими, он открыл дверь и увидел, как силуэт Эдмунда быстро удаляется от дома. Брудер мог бы подумать, что Эдмунд летит над полем, как призрак, но только он не верил в призраков — нет, Брудер верил только в грозный рок и в действительность.

— Мой сын никогда не подчинится глупому сердцу, — сказал Дитер в досаде и с глазу на глаз предложил Брудеру дополнить ту сделку, которую они уже давно заключили между собой.

— Ты мне давно как сын, никогда меня не предавал. Может, когда-нибудь «Гнездовье кондора» будет твоим, — сказал Дитер и добавил, что он хочет точно знать: никогда и ни за что его ферма не перейдет к фройляйн Карлотте или ее ребенку. — Вот я и оставляю ее тебе, — продолжил он и, помолчав, вздохнул: — Ах, Брудер… Помнишь — тогда во Франции, в лесу, я сказал, что рассчитаюсь с тобой?

— Мы по-другому тогда договорились.

— Верно, но так даже лучше. Когда я умру, ферма достанется тебе.

— А почему не Линде?

— Дочери?

— Если ферма отойдет Линде, то, значит, и ее мужу. Видишь, как можно разом убить двух зайцев?

— А если мне ее муж не понравится?

Брудер понял намек. Дитер хотел отказаться от сделки, которую они заключили во Франции и которая привела его к «Гнездовью кондора» и к Линде. А если он не примет это новое предложение Дитера, то, скорее всего, останется ни с чем; если же все пойдет так, как он рассчитывал, то он, Брудер, получит и ферму, и Линду. Брудер верил в неизбежность; он был убежден, что у судьбы никогда ничего не угадаешь, — ее твердая, решительная рука переставляет людей, как фигурки на шахматной доске. Он чувствовал: если «Гнездовью кондора» суждено перейти в его собственность, значит, так оно и будет. А насчет Линды… Здесь было то же самое: у Брудера уже давно росло ощущение, что она предназначена ему, что уже больше не нужно обещать отцу завоевать благосклонность его дочери. Конечно, в самой глубине души Брудер был трусом; разве капитан Пур — лицо его было все в неровных пятнах теней от деревьев в лесу — не сказал ему этого тогда, под проволокой? Но сам Брудер трусом себя, понятно, не считал; да и какой мужчина признает это? И все-таки он плевал на инстинкт и презирал самосохранение. А то, что предлагал ему Дитер («ферма небольшая, но будет твоя; у меня и бумаги все с собой»), было как раз таким самосохранением, которое Брудер хорошо понимал. Как он там однажды вычитал в газете? «Там, на востоке, мужчина оценивается по его образованию и по его клубам. Здесь, в Калифорнии, — по участку земли, который он имеет». В неподписанном письме в газету, пришедшем в ответ на эту статью, его автор спрашивал: «Уважаемые издатели, а где же мужчина оценивается по его сердцу?»

Дитер с Брудером говорили ночью. Яркая луна по-женски стыдливо пряталась за прозрачным облаком, и ни Дитер, ни Брудер толком не видели друг друга; но каждый из них не сомневался, что тот, другой, сейчас вспоминает их давний разговор в лесу — ночью, когда один разгадал предательский замысел другого. Летом тысяча девятьсот восемнадцатого года, под громовыми раскатами сражения, они договорись забыть об этом.

Только ничего не забывается — ни на войне, ни дома, а уж долги помнятся особенно хорошо.

— Ты теперь мой сын, — сказал Дитер после того, как они подписали бумаги. — Знаешь, что это значит?

Брудер ответил, что знает, хотя это было не так.

— Это значит, что ты состаришься на этой ферме, будешь смотреть за мной, работать на земле, дергать лук, пока спина не отнимется, но зато будешь называть это место своим домом, и эту полоску земли никто у тебя ни за что не заберет.

Брудер поблагодарил Дитера, хотя знал, что эта сделка значит для него гораздо больше, чем приобретение земли.

— И вот еще что, — продолжил Дитер. — Этот наш договор и Линды касается.

— Да, понимаю.

— Ты теперь мне сын. А она — дочь. Выходит, вы теперь брат и сестра. Родня…

— Родня?

— Все, что видишь, будет твое, но о Линде теперь забудь. Так лучше всего будет, ты уж мне поверь…

Он помолчал и вдруг сказал, открыв то, что было у него на душе:

— Много ее очень. А тебя не хватит.

— Даже вместе с фермой?

— Либо то, либо то, — сказал Дитер.

Доходы у него были небольшие, он не мог себе позволить запросто отдать их первому встречному, ну разве что если нужно было бы платить долги. Он положил слабеющую руку на плечо Брудера и попробовал было шутя пихнуть его, но Брудер даже не пошатнулся.

Брудер расценил это не как подарок, а как деловое предложение и в переносном смысле разрешил накинуть на себя аркан и сдался на милость обстоятельствам. Как любой хороший делец, он был человеком осмотрительным. Он не особенно любил рисковать, ведь все равно судьба заранее настроена против него. И в конечном счете, как любой собственник, он захочет больше, гораздо больше.

Брудер принял предложение Дитера. Теперь ему предстояло жить на ферме, жить и терпеливо ждать. Настанет день, когда она сама к нему придет и он станет обладать и ею, и фермой.

Но Линда, почти семнадцатилетняя тогда девушка, понятия не имела о сделках, условиях, компромиссах; не знала она и о тайных обещаниях, особенно о тех, что касались ее. Она просто не понимала, какие противоречия разрывали сердце Брудера: тот самый мужчина, который поймал ее у шелковой фабрики, чья рука гладила ее по волосам, через неделю отказался выйти с ней в океан на каноэ. Он остался глух к ее приглашениям пойти рыбачить вместе; ему была совсем неинтересна починка деревянных планок и сетей ее ловушек для лобстеров. Он сказал «нет» на ее вопрос, заглянет ли он вечером к ней в дом. В то время ее молодой жизни Линда могла любить, могла брать удовольствие и получать его, была уверена в своей способности взять в свои руки трепещущее, истекающее кровью сердце. Но отказ она принять никак не могла. После осени настала зима, зарядили дожди, Линда жаловалась Валенсии, но та ей ничего не объясняла, а как может девушка, сердце которой колотится как рыба, умирающая на песке, выдержать, что другое сердце так решительно отворачивается от нее? За несколько недель она потеряла и Эдмунда, и Брудера и в бессонные ночи, слушая грохот океанских волн, сокрушалась, что ни один по-настоящему не принадлежал ей. В голове у нее все время крутился вопрос: «Что я такого сделала?»

— Время лечит, — нередко говорила Валенсия, и эти скупые слова давали Линде силу идти дальше; мать много знала, долгая жизнь утишила ее голос.

А когда Линда сказала Шарлотте, что Брудер почему-то охладел к ней, Шарлотта ответила: «Да, боюсь, вот так вот». Это было слабое утешение. «Мужское сердце не переделаешь. Что сделано, то сделано, и это навсегда». Но Линде казалось, что Шарлотта ничего не знала, — да что она знает-то, кроме последних новостей, переменчивых, точно легкий бриз! — и Линда уперлась подбородком в колени, до боли закусила царапины на коже и сказала себе: если кто и бросит судьбе вызов, это я.