Тень ворона (Хроники брата Кадфаэля - 12) - Эллис Питерс

- А ты, часом, не знаешь, кто отец ребенка? - сумрачно спросил Кадфаэль.

Вдова Нест покачала головой, губы ее тронула невеселая улыбка:

- Нет. Поняв, что ему за это грозят неприятности, она скрыла его имя даже от меня. Если только сама знала, от кого понесла! Хотя, наверное, знала. Ведь она была не сумасшедшая и не слабоумная дурочка. Отцу ребенка она сказала бы, но никогда не выдала бы его этому черному святоше. Уж как он выпытывал! И запугивал ее, и ругался! Но она сказала, что сама ответит за свои грехи и понесет наказание, а его грех - это его дело, так что пускай сам и исповедуется.

Хороший ответ! Кадфаэль отметил его кивком головы и тихим вздохом.

Огарок тем временем остыл, монах убрал его в сумку и стал прощаться:

- Ну вот и все. Если она снова раскапризничается и я понадоблюсь, передай через Синрика или оставь весточку привратнику. Но думаю, что достаточно будет дать малышке отвару.

Уже с порога, взявшись за щеколду, он еще раз обернулся и спросил:

- А как ты ее назвала ? Элюнед, в честь матери ?

- Нет, - ответила вдова. - Элюнед сама выбрала ей имя. Слава Богу, отец Адам успел ее окрестить до того, как заболел и умер. Ее зовут Уинифред.

На обратном пути через Форгейт Кадфаэля эхом сопровождали последние слова вдовы Нест. Оказывается, дочь отверженной, отлученной от церкви женщины получила имя в честь святой покровительницы города - неопровержимое свидетельство искреннего благочестия ее матери. И уж, наверное, святая Уинифред сумеет найти и защитить обеих: живую девочку и ее мертвую мать, похороненную по-человечески благодаря прихожанам святого Чеда, которые оказались милосерднее отца Эйлиота и поступили по-христиански, истолковав в ее пользу сомнения, возникшие в связи с обстоятельствами ее одинокой кончины. Как же сильна валлийская порода в потомках валлийских матерей, вышедших замуж за шропширских жителей! Кадфаэль совершенно не знал английского лесника, покойного мужа вдовы Нест, но он был уверен, что именно от нее порешившая себя Элюнед унаследовала свою неотразимую красоту, которая довела ее до погибели, и такое же лицо уготовано было судьбой носить крошке Уинифред. Быть может, дерзнув выбрать для нее имя этой святой, мать хотела дать заступницу беззащитной сиротке, которую иначе ничто не защитит в этом мире, где красота и великодушие приносят одно только горе.

Итак, в бедной лачуге, из которой только что вышел Кадфаэль, живет женщина, имеющая все основания ненавидеть Эйлиота, и она убила бы его, если бы мысль могла убивать, но вряд ли вдова стала бы подстерегать священника в зимнюю ночь, чтобы стукнуть его сзади по голове, и уж тем более трудно предположить, чтобы она спихнула его, оглушенного, в пруд. На ней и без того лежало тяжкое бремя ответственности, которое крепко держало ее дома, требуя неустанных забот. Но жившая в ней жажда мщения вполне могла заставить какого-нибудь мужчину сделать это ради нее, если только у нее имелся достаточно решительный и близкий друг. Не нашлось ли среди мужчин, искавших в объятиях Элюнед утешения от козней враждебного мира, такого, который готов был на это пойти? И в первую очередь это мог быть отец малышки Уинифред, если только он знал, что это дитя его.

"Если так рассуждать,- подумал Кадфаэль, немного раздражаясь тому, куда завели его мысли, - то скоро я, пожалуй, начну приглядываться к каждому смазливому парню, ища в нем убийцу. Лучше уж мне заняться своими прямыми обязанностями, предоставив Хью Берингару как шерифу искать и наказывать виноватого. Однако вряд ли он поблагодарит меня за это! "

Направляясь к воротам монастыря, Кадфаэль поравнялся с переулком, ведущим к дому священника, и неожиданно остановился, пораженный видом неба. Мрачные тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Это был не морозный блеск холодного бледного неба - сверху лился неяркий свет, пробивающийся сквозь разметанные рваные тучи, сверкание сосулек под крышами и снежных шапок на карнизах домов пригасло, сменившись влажным мерцанием. Кое-где с островерхих крыш под робкими солнечными лучами стали стекать первые капли. Чего доброго сбудется предсказание Синрика и к вечеру начнется оттепель. Тогда можно будет взять Эйлиота из часовни и предать наконец земле, хотя его зловещая тень исчезнет отсюда очень и очень нескоро.

Кадфаэлю незачем было спешить в монастырь, и он решил, что не случится ничего страшного, если он задержится еще на полчаса. Он свернул в переулок и, сам хорошенько не зная зачем, пошел к дому священника. Разумеется, его оправдывало желание проведать вдову Хэммет, чтобы узнать, как она поправляется и не оставил ли каких-либо последствий ушиб головы, однако Кадфаэлем двигало также и обыкновенное любопытство. Вдова Хэммет уже вторая женщина, чье отношение к отцу Эйлиоту имело, судя по всему, весьма неоднозначный характер. Очевидно, она должна была разрываться между благодарностью к священнику, которому была обязана тем, что имела работу и крышу над головой, и отчаянием от той злобной ярости, с которой он обрушился на обманщиков,- последнее, разумеется, при том условии, что она знала о его открытии, грозившем ее воспитаннику разоблачением и тюрьмой. Насколько Кадфаэль знал Диоту, он полагал, что она относится к своему хозяину со страхом и трепетом, однако ради спасения своего любимца может решиться на многое. Но все эти подозрения он тут же отмел, вспомнив, в каком состоянии Диота была наутро после сочельника. По ее поведению можно было почти наверняка сказать, что, несмотря на все ночные страхи во время напрасного ожидания Эйлиота, она ничего не знала о его гибели, эта новость впервые стала ей известна, когда в монастырь принесли тело убитого. Как ни убеждал себя Кадфаэль, что мог ошибиться с таким заключением, его собственная память отвергала эти сомнения. Переулок, где стоял дом священника, заканчивался небольшой лужайкой. Сейчас она была покрыта растоптанным снегом, но уже кое-где победно выглядывали кустики живучей травы. Дом священника был обращен к этой площадке, как бы нарочно предназначенной для игры, задней глухой стеной, которая, на беду местной ребятни, была столь притягательна для любителей игры в мяч. Сейчас там собралось шестеро форгейтских сорванцов, они забавлялись игрой в снежки, бросая их в мишень. Ею служил кол от забора, стоявший на приличествующем для броска расстоянии в другом конце лужайки. На колу торчала круглая черная шапочка с трепыхающейся на ветру тесемкой. Это была скуфья, какую носят на темени священники и монахи, прикрывая от холода голую тонзуру, когда ходят без капюшона.

Шапочка принадлежала Эйлиоту. Ее не нашли при нем, когда обнаружили тело, но никто не обратил внимания на пропажу скуфьи. Кадфаэль застыл на месте, уставясь на эту вещицу, и перед ним отчетливо возник образ проходящего мимо освещенных ворот Эйлиота и его решительное, гневное лицо, не затененное капюшоном, а на голове - так и есть! - была черная шапочка. Этот маленький кружок не отбрасывал тени, оставляя на виду лик священника, дышавший апокалиптической яростью!