Слово — письмо — литература - Борис Дубин

4. Последняя группа вопросов связана с функциональным значением биографии автора для исследователя литературы, т. е. с установившейся практикой истолкования авторского замысла (произведения или совокупности произведений) в связи с целостностью жизненного пути или жизненного проекта, неважно, в каком направлении эта связь устанавливается (отражение жизни в литературе или жизнь как авторское произведение). Здесь обнаруживаются границы функциональной значимости нормативной литературной культуры и работоспособности ее принципов. Задача «изучать <…> биографию <…> как литературный факт»[172] предполагает вполне определенную литературную аксиоматику[173], которая, с одной стороны, не значима для читательской аудитории лубочного автора, с другой же — не может быть для носителей нормативной литературной культуры распространена на автора-лубочника, по указанным выше причинам не имеющего «литературной личности» (Тынянов), не входящего в сферу воспроизводства социального института литературы (классику) и не отмеченного авторитетом новатора. Словом, ни биографическая модель классика, ни стандарт жизнеописания скандалиста здесь не работают. При этом отсутствует и ретроспективное признание отверженного «одиночки», а возвращение подобного автора в историю литературы, т. е. фактически литературизация внелитературного, не сопровождается возвращением его текстов массовому читателю (для последнего эта задача и не проблематична, поскольку он не мыслит в категориях истории литературы и знает теперь уже других, нынешних авторов того же функционального типа). Иначе говоря, источником литературной динамики, а во многом и трансформации жизненных обстоятельств такого рода авторов выступают внешние (например, экономические) факторы, выражаемые ими изменения читательской аудитории и т. д., находящиеся по определению вне сферы профессионального интереса и компетенции литературоведа, который все чаще вынужден изучать в качестве своего предмета моменты истории других сфер и институтов социальной жизни (цензуры, суда, армии). Тем самым вновь воспроизводится парадигматическая ситуация «конгломерата доморощенных дисциплин».[174]

5. Подведем итоги. Биография лубочного литератора является проблемой исследователя-литературоведа, а не самого автора, поскольку выступает проекцией значимых для первого и блокированных № второго ценностей субъективного самоопределения, задающий том числе и такое видение литературы, в которое иные и способы существования словесных образно-символических построений в их автономности («без перевода») не попадают. Исследование ситуаций и процедур подобного перевода «изнутри» литературы, т. е. средствами самого нормативного литературоведения, проблематично, как проблематично и изучение автономных миров литературы и их проекций во внелитературные сферы для объяснения культурной (в т. ч. литературной) динамики, тем более — социальных процессов функционирования литературы и т. д. Иначе говоря, и сама проработка проблематики сосуществования и взаимодействия носителей различных образов литературы, равно как и изучение движения литературных значений и образцов в ходе этого взаимодействия, включая практику реабилитации «отверженных Фебом» (Тынянов), требует комплекса иных, неиндивидуализирующих подходов средствами различных дисциплин гуманитарного и общественного цикла. В известном смысле описанную ситуацию можно уподобить положению фольклора в кругу наук: ясно, что установление биографических обстоятельств сказителя, возможное лишь на поздних стадиях существования фольклорных образцов — при их записи носителями письменной культуры, — есть задача иного плана, нежели установление среды бытования сказки или песни, изучение жанровой поэтики, исторических корней и т. д. Смешение этих планов — характеристика начальных этапов исследования подобных феноменов (к которым можно было бы причислить еще и средства массовой коммуникации, распространение моды и др.) имеющимися под рукой средствами недифференцированной дескриптивной науки. Ограничение же планов рассмотрения литературного образца исключительно «историей» (и биографией как ее проекцией) заставляет поставить вопрос о функциональных границах «истории» в кругу смысловедческих наук — о том, кому нужна, где и в расчете на кого возникает история и как она или, точнее, что с ее помощью конструируется. Заострим вопрос: «Проблема не в том, как пишется история, а, напротив, в том, как получается так, что не существует иной истории, кроме письменной»[175].

Литература в зеркале биографического словаря[*]

Сказанное далее — не рецензия: специально оценить историко-литературные достоинства и недочеты биографического словаря «Русские писатели. 1800–1917» (Т. 1, 2. М., 1989–1992) — дело профессиональных русистов. Я вижу свою задачу в другом и хотел бы в кратком виде и в сугубо предварительном порядке уточнить логику замысла предпринятого труда и взвесить его (опять-таки — неокончательные, вышло лишь два тома) результаты. Основной вопрос для меня такой: каковы образ литературы и представление о писателе, которые воплощены в Словаре как целом и — так или иначе — в каждой из составляющих его именных статей? Но прежде — несколько слов о масштабе этого замысла, о характере и объеме проделанного труда.

Насколько знаю, издания, сколько-нибудь сравнимого со Словарем по количеству сведений о русской словесности XIX в., не было и нет (к тому же здесь учитываются как писатели, начавшие работать в XVIII столетии, так и дебютировавшие в самые последние предреволюционные годы — от Державина до Ахматовой, что еще более расширяет охват материала). Впервые доступными заинтересованному читателю (профессионалу, студенту, любителю, «смежнику») становятся миллионы фактов, характеризующих жизненный путь и писательскую судьбу сотен авторов, о которых в такой полноте не знали даже специалисты по эпохе или отдельным ее периодам. Ведь мало кому доступны хранящиеся в архивах коллекции биографических материалов Д. Языкова и Б. Модзалевского, вряд ли везде достижимы даже печатные справочники Г. Геннади или С. Венгерова. А из более доступных — хотя бы по тиражам — изданий советской эпохи от «Литературной энциклопедии» конца 1920-х — начала 1930-х гг. до «Литературного энциклопедического словаря» 1987 г. читатель, увы, не получит никакой информации по меньшей мере о двух третях авторов, которые скрупулезно описаны в Словаре.

Возьмем для наглядности хотя бы недавно вышедший второй его том, выберем наугад любую букву, допустим — Д. Из писателей интересующего нас периода в «Литературный энциклопедический словарь» попали 18 имен на букву Д — от Дениса Давыдова до Надежды Дуровой, в «Литературную энциклопедию» 1920–1930-х гг. — 23 имени, в «Краткую литературную энциклопедию» 1970-х гг. — 37 имен, в новый Словарь — 118 (и уж если начинать с Давыдовых, то здесь их кроме Дениса Васильевича еще пятеро — от декабриста Василия Львовича до либерального юриста конца XIX — начала XX в. Николая Васильевича). Таковы же, как я на пробу подсчитал, пропорции и по другим буквам.

Но важно здесь, конечно, не только само количество как бы новых авторов. Существенно другое. Более или менее доступные (то есть пореволюционных лет создания и издания) словари и энциклопедии воспроизводят классикалистский отбор главных представителей от литературы в национальный музей-пантеон; задача же нового Словаря, по словам его Редакции, — «представить картину литературной жизни во всей полноте и сложности», «массовый элемент различных литературных течений, школ». Резко сокращая масштаб литературной карты, создатели Словаря столь же внушительно увеличивают объем литературной памяти. Тем самым представление об окончательном суде «Истории» и однозначном итоге литературного (как и исторического) процесса упраздняется. На место необсуждаемой «Вечности», негласно отменяющей историческое время — время разнообразия и выбора, — приходит реальная работа истории, сложность, связь, противоборство, конфликт.

Не менее факта включения в Словарь важна, конечно же, полнота сведений об авторе, его творчестве, вышедших и неопубликованных (!) книгах. Опять-таки большинство этих данных добыто собственноручно и публикуется, как правило, впервые, причем все они многократно проверены по архивам как столиц, так и провинции, упоминаемые публикации авторов описаны de visu. Объем работы (верней — количество энергии познания), аккумулированной в одном-единственном добытом архивном шифре, установленной либо уточненной дате или месте рождения, времени начала творческой деятельности, выхода в отставку, кончины, внушителен и сам по себе, но это еще и гарантия основательности фактов и суждений, более того (что мне и кажется самым важным) — знак иного подхода к литературе. Словесность берется теперь не из чужих анонимных рук сверхавторитета, а собственноручно разыскивается в документах современников. Эффект моментального «приближения», укрупнения реальности в Словаре почувствует, думаю, любой читатель. Понятно, что без обращения к Словарю невозможен отныне сколько-нибудь серьезный труд ни одного историка отечественной культуры двух последних столетий; читатель же неспециалист найдет здесь не только доброкачественную основу для собственных оценок и обобщений, но и редкий по интересности материал для чтения (прочтите жизненные истории Бруни или Дедлова, Василия Вонлярлярского или Варвары Икскуль — выхватываю примеры наугад — и вам, уверен, захочется прочитать Словарь просто как книгу). Недаром в крупных библиотеках Москвы первый, несколько лет назад вышедший том Словаря до сих пор всегда «на руках» у читателей.