Нас ждет Севастополь - Георгий Соколов

— У меня нет матери.

Мария Васильевна ахнула и сочувственно покачала головой. В ее представлении ребенок, лишенный материнской любви и заботы, был несчастнейшим существом. И ей вдруг стало жалко большого юношу, и он как-то сразу уменьшился в ее глазах.

— Анатолием вас звать, если не ошиблась? Толик, значит. Вот вам, Толик, чай. Сейчас дам печенье, — засуетилась она.

Она достала из буфета три круглых печенья. Николай усмехнулся. Этому Толе печенья надо, по крайней мере, в десять раз больше.

— Мама, ты ему сбей гоголь-моголь, — сказал Николай и перемигнулся с Галей.

Крошка умоляюще посмотрел на него. Его лицо было румяным от смущения, а на тонком белом носу даже заблестели капельки пота. «А он красивый парень», — подумал Николай, удивившись, что не замечал этого раньше.

— Нечего шутить, — махнула рукой на сына Мария Васильевна. — Садитесь и вы чаевничать. Сергеич, прошу к столу.

За чаем разговорились. Тимофей Сергеевич, до сих пор молча дивившийся на Крошку, спросил Николая:

— Скоро ли на фронт?

Николай пожал плечами.

— Во-первых, Тимофей Сергеевич, это военная тайна, а во-вторых, я сам не знаю. Придет время…

— А я могу сообщить новость. Наши войска в районе Туапсе сегодня утром перешли в наступление, Немцы бегут сломя голову.

— Что ж, очередь теперь за нами, — уклончиво ответил Николай.

Тимофей Сергеевич сделал несколько глотков чаю, пригладил усы.

— Армии нашей теперь надо перестраиваться. То все оборонялись, все было подчинено обороне. А теперь наступать надо. Следует, значит, менять тактику. Весь фронтовой уклад жизни ломать придется. Не так-то это просто. В современной войне уметь надо наступать…

— Сумеем, — заявил Николай. — Морально мы готовы.

— Моральной готовности мало. Одно дело иметь желание наступать, другое — уметь наступать. Говорил я в госпиталях с ранеными командирами. Все, которые думать умеют, говорят, что победы большой кровью достаются. Не хватает, значит, воинского мастерства. Победы надо одерживать малой кровью и меньшими потерями. Иначе можно довоеваться до последнего солдата.

Николай согласился с ним.

— И еще новости могу рассказать, — заявил Тимофей Сергеевич. — На этот раз о Севастополе.

Николай насторожился.

— Опять же из партизанских источников. Ежедневно гестапо возит людей на расстрел. Расстреливают на Куликовом поле. На Рудольфовой горе устроен концлагерь. Там большая смертность. Мрут от голода и холода. Женщинам не разрешают передавать пленным пищу. По ним стреляют. Кто остановится на берегу и станет смотреть на море — арестовывают. Научную клинику имени профессора Щербака немцы превратили в дом терпимости. Город представляет пустыню. Днем никого не увидишь. А ночью — стрельба. Стреляют по немецким часовым, патрулям.

Мария Васильевна слушала с затуманенными глазами, подперев голову обеими руками.

— Где же мы жить там будем? — задумалась она.

— Пока придется пожить в Сочи, а как восстановят город, поедешь.

— Ну да, — не согласилась Мария Васильевна и подняла голову. — Чего я тут буду делать? Как освободят, так сразу туда. Муж у меня там… и… вообще.

— Ладно, — улыбнулся в усы Тимофей Сергеевич. — Освободить надо сначала, потом будем думать о переезде.

— Нового, между прочим, вы ничего не сообщили, — заметил Николай. — Все это известно и даже во флотской газете напечатано.

— Так я же не договорил, — сказал Тимофеи Сергеевич. — В Севастополе действуют подпольщики. Они…

Но ему опять не удалось договорить. В комнату вошла девушка с яркими голубыми глазами и черными кудрями, спадавшими на плечи.

— Ой! — воскликнула она, делая испуганное лицо. — Я хотела на минутку к Гале, а здесь, оказывается, гости. Забегу потом, извините. — И она метнула любопытный взгляд на Крошку.

— Заходи, заходи, Роза, — приветливо сказала Мария Васильевна. — Это дочь нашей соседки, — пояснила она для Крошки.

— Не стесняйся, — кивнула Галя.

Глянув на девушку, Крошка поперхнулся и незаметно отодвинул стакан.

Он смутился, когда Галя стала знакомить его с Розой. Ему не хотелось вставать, чтобы не удивить и не рассмешить ее своим ростом и несуразной фамилией, но не встать было невежливо. Неуклюже поднявшись и сутуля плечи, он пожал протянутую руку и произнес:

— Анатолий.

Роза пригласила его присесть рядом на диван. Лейтенант сел, не зная, куда девать ноги. Огромные латаные сапоги бросались в глаза, и Роза обратила на них внимание, но не подала вида, а завела разговор о книгах. Крошка оправился от смущения и признался, что любит книги и музыку.

— Так сыграйте, — предложила Роза.

— А где же пианино? — с недоумением спросил Крошка.

— Тимофей Сергеевич, разрешите, — спросила Роза.

— Пожалуйста, — отозвался он, — идите.

Роза и Крошка пошли в большую комнату, где в углу стояло пианино. Вслед за ними туда пришли Галя и Николай. Старики остались в столовой.

Крошка поднял крышку пианино, сел на стул и взял несколько аккордов. Инструмент был в полном порядке.

— Что сыграть?

— Сыграйте что знаете.

Несколько мгновений Крошка раздумывал, потом тряхнул головой и заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».

Галя сидела в кресле, повернув его так, что лицо находилось в тени. Ей не хотелось, чтобы были видны появившиеся за последнее время коричневые пятна на щеках и на лбу.

— А почему ты меня не поздравил? — тихо, чтобы не услышал Крошка, проговорила она, сжимая руку мужа.

— С чем? — удивился Николай.

— Я получила удостоверение об окончании курсов медицинских сестер. Хочешь, покажу? Пойдем в нашу комнату.

«Дипломатический повод, чтобы оставить лейтенанта вдвоем с Розой», — усмехнулся про себя Николай, вставая.

Они вышли.

Крошка продолжал играть. Он уже сыграл несколько вальсов, когда Роза, положив ладонь на его руку, сказала:

— Отдохните.

— Да, надо покурить, — согласился Крошка и, вздохнув, полез в карман за кисетом.

— Ваши сапоги скоро совсем развалятся, — неожиданно сказала Роза.

— Скоро, — краснея, согласился Крошка. — Нет на мою ногу обуви.

— Надо на заказ сшить.

— Кожи нет. От польской границы до Казказа прошагал я в этих сапогах.

Роза склонила набок голову и задумчиво посмотрела па него.

— А я вам, пожалуй, могу помочь, — произнесла она. — Посидите, я сейчас схожу домой.

Девушка вернулась через несколько минут, держа в руках большие охотничьи сапоги.

— Вот, — сказала она, ставя их на пол. — Мой папа был тоже крупным мужчиной. В этих сапогах он ходил на охоту. Они были велики для него, и он надевал по три пары шерстяных носков. Примерьте.

Сапоги были добротные, с толстой подошвой, и Крошка смотрел на них, но примерить в присутствии девушки стеснялся. Взяв правый сапог, он вышел в кухню и там примерил. Сапог оказался впору, лишь чуточку жал.

— Подошел, — весело сообщил он Розе.

Она принесла в кухню второй сапог.

— Надевайте и носите на здоровье. А эти — в утильсырье.

Когда он надел оба сапога и выпрямился, Роза рассмеялась.

— Вы похожи на мушкетера. На рисунках они изображаются в сапогах с такими же отворотами.

— Я вам за них что-то должен? — спросил Крошка.

Роза опять склонила голову набок и прищурила глаза.

— Ничего не должны. Это мой подарок фронтовику. Пусть они будут напоминать вам обо мне…

— Я вам очень благодарен! — с горячностью воскликнул Крошка. — Тысячу раз спасибо! Верьте, в долгу не останусь.

— Верю. А теперь пойдемте опять играть.

Очарованный лейтенант не заметил, как наступила полночь и голос Глушецкого: «Нам пора идти, лейтенант», казалось, вырвал его из чудесного сна. Он со вздохом поднялся и стал прощаться.

Роза незаметно сунула ему в руку листок и шепнула:

— Мой адрес. Не забывайте. Пишите.

Глушецкий обнял и поцеловал мать, жену и Тимофея Сергеевича.

— Если не приду, — в который раз за этот день повторил он, — значит, отбыл на фронт. Тогда ждите письмо.

Ночь была звездная, холодная. Но Крошка не чувствовал холода, не видел звезд. Он с восторгом говорил Глушецкому:

— Какая чудесная девушка! И красива, и умна.

— Уверен?

— Безусловно! — И в порыве откровенности Крошка признался: — Я еще ни разу не влюблялся и ни разу не целовал девушек.

Глушецкий рассмеялся:

— Отсталый человек. А еще фронтовик.

— Робею перед женщинами. Чувствую себя перед ними так, как будто я ребенок, а они няни, которые будут наказывать меня за баловство. Видимо, это с детского дома осталось. У нас были сердитые няни, и меня часто наказывали.

— Ребеночек! — еще громче захохотал Глушецкий.

— Вам смешно, — обиделся Крошка. — А я покой потерял.