Дурочка - Дора Карельштейн

Так как ребёнок был воображаемый, то Людке волей-неволей пришлось успокоиться.

Вскоре она нашла себе более соответствующую компанию из нескольких громадных парней.

Она исчезала на несколько дней, потом возвращалась похудевшая, измождённая, с ввалившимися глазами и доверительно рассказывала истории, которые мне тогда казались невозможными, а теперь получили название – групповой секс.

Жажду они утоляли не водой и не кефиром. После чего такая проза, как сидение в анатомке и заучивание названия мышц, костей и прочих премудростей, было бы слишком утомительно.

Для того, чтобы пить и закусывать нужны были деньги, поэтому вскоре они попались на краже и были, к счастью, отчислены из института, иначе ведь могли бы стать врачами и неизвестно скольким бы тогда больным «не поздоровилось»!

Вся эта эпопея длилась почти всё время, пока мы жили во Всеволожске, после чего наши с Людкой пути навсегда разошлись.

В комнате с Виталием жил спокойный парень по фамилии Хилько, с лицом, сплошь покрытым веснушками.

Зима выдалась снежная, холодная. Мы ездили в институт на электричке.

Иногда пути засыпало снегом, электричка не шла. И мы возвращались домой к Виталию, стряхивали с себя снег, который в темноте разлетался искрами по всей комнате, раздевались и ныряли в постель.

Стараясь не дышать и минимально двигаться, мы блаженствовали, а добрый, бедный Хилько прикидывался, что крепко спит и ничего не слышит и не видит.

Неплохо бы тогда к нашей молодости и любви иметь некоторое материальное обеспечение.

Наших средств хватало на кильку, картошку и дешёвые обеды в студенческой столовой.

Все выходные мы посвящали Ленинграду и его пригородам, пользуясь очень доступными даже для нас студенческими билетами.

Описывать Ленинград и его загородные дворцы нет смысла.

Это целый город, являющийся произведением искусства.

Это город – украшение!

Для того, чтобы познать и оценить этот архитектурный шедевр, надо жить там целую жизнь и каждую свободную минуту ходить, любоваться и изучать!

Нам двух счастливых лет, прожитых в Ленинграде, не хватило.

В Ленинграде жила, вернувшаяся из ссылки Дора Исааковна Тимофеева, с которой мы дружили в Пихтовке, когда мне было двенадцать, а ей пятьдесят лет.

Это было как чудо – снова встретиться, но уже на свободе!

Она не уставала устраивать нам персональные экскурсии, сама снова и снова восхищаясь городом, в который была влюблена.

Это были радости. Однако были и трудности.

Учёба, после радости по поводу поступления в институт, свалилась на меня, как крупный град на беспечную бабочку.

Опять надо было учить физику и химию, решать задачи и мудрить с химическими реакциями. Но это полбеды, это можно было пережить, настоящей бедой была анатомия.

Боже мой! Огромные тяжёлые фолианты-атласы с тысячами воображаемых срезов на различных уровнях и планах человеческого тела со многими тысячами обозначений и латинских названий.

Изучение начинается со скелета.

Действие, в основном, происходит в «анатомке».

Это большое помещение, где в ваннах по несколько штук вместе плавают заформалиненные трупы (безымянные и безродные, бывшие некогда живыми людьми со своими радостями, проблемами и чувствами). Они, почерневшие и увядшие, но сохранившие очертания человеческого тела, служат наглядным пособием.

Их изучают целыми и по частям.

На оцинкованных столах лежат расчленённые тела и части от различных трупов.

Каждое занятие, в зависимости от изучаемой темы, группа получала на блюде руку, ногу, его величество – мозг со всеми извилинами и черепно-мозговыми нервами, сердце, лёгкие или мужской половой член в разрезе (для удобства изучения).

Приходилось целыми днями «торчать в анатомке» с позвонком или затылочной костью в руках, зазубривая все отверстия и бугорки на ней.

Наскоро помыв руки, мы тут же жевали какой-нибудь пирожок с мясной начинкой, купленный в буфете за 10 копеек, и снова приступали к заучиванию человеческих частей.

Надо было запомнить сотни латинских названий (по-русски и латыни), да ещё уметь показать на экспонате где что находится.

Однако анатомия – это цветочки.

Ягодки это – топографическая анатомия.

Каждый студент мединститута знает, что только тогда можно надеяться стать врачом, если сдашь экзамен по топографической анатомии.

Если вообразить, что найдётся студент, который хорошо выучил анатомию и знает все кости, мышцы, сосуды, нервы, внутренние органы, головной мозг, органы чувств и так далее, то, изучая топографическую анатомию надо запомнить их расположение по отношению друг к другу, т.е. надо знать где что лежит и проходит, что с чем соседствует, в какое отверстие входит и выходит и как взаимодействует между собой.

Названия по латыни звучат как музыка, но попробуйте её запомнить наизусть. Пара самых заметных на передней поверхности шеи мышц, например, имеет следующее «имя-отчество»: Muskulus sterno-klejdo-mastoideus, что звучит очень складно и приятно, поэтому такие названия знают все. Но есть вещи поистине трудно постижимые.

В какое, например, отверстие в каждой косточке входит каждый нервик и какой по «имени-отчеству» сосудик является его ближайшим соседом и благодетелем,(доставляет кровь) а какая мышца каким концом прикрепляется к соседнему бугорку(его имя отчества по латыни и по-русски) и при помощи какого ответвления какого сухожилия(вся его родословная) приводится в движение, если поступит сигнал из определённого отдела мозга(имя, фамилия, отчество на двух языках!) по двигательному или чувствительному нерву, именуемого так-то, являющемуся продолжением большого нерва (имя…), который отходит от главного ствола такого-то нерва!

Топографическая анатомия – это что-то непостижимое!

Нет, постичь можно, если бы, например, год изучать только руку, на следующий год только ногу и так далее.

Но за несколько месяцев, параллельно с десятком других дисциплин!?

Преподаватели прекрасно всё понимают, поэтому на экзамене большинство получают свои посредственные оцеки, как мандат в эскулапы, и выбегают, сияя от счастья.

Единицы случайно получают хорошие оценки – если повезёт с экзаменационным билетом.

Если же кто-то получает отлично, то к нему присматриваются и оставляют работать у себя на кафедре, или он становится патологоанатомом, хирургом или учёным.

Для меня топографическая анатомия была лабиринтом.

Когда я выудила на экзамене посредственную оцеку, то расценила это, как клад, доставшийся мне в результате огромного везения.

В дальнейшие годы учёбы в институте я с большим трудом миновала фармакологию, где необходимо запомнить несметное количества дозировок.

Остальные предметы, требующие логику и сообразительность, доставляли мне удовольствие и давались легко.

Но на первом курсе мне пришлось совмещать учёбу и работу.

Нелегко работать ночной медицинской сестрой в тяжёлом терапевтическом отделении, если при этом даже не учиться.

Мне приходилось умудряться весело и жизнерадостно совмещать то и другое.

Прямо с ночного дежурства бежать на лекции, а после целого дня учёбы отправляться на дежурство.

Работала я в отделении седечно-сосудистых заболеваний.

Много позже появились отделения интенсивной терапии, инфарктные отделения, пульмонология – для больных с заболеваниями лёгких.

В шестидесятые годы, все тяжёлые больные с заболеваниями сердца, сосудов и лёгких были собраны в одно отделение, где особенно трудно было работать в ночные дежурства, так как ночью таким больным всегда становится хуже и большинство нуждается в помощи.

Опять я не имела возможности даже вздремнуть за целую ночь, но теперь я не могла поспать и после дежурства.

На одном из дежурств мне впервые пришлось увидеть тяжёлый приступ бронхиальной астмы.

Больная хрипела и не могла до конца вдохнуть и выдохнуть.

Каждый вдох, казалось, будет последним.

Лицо посинело, в глазах страх, мольба о помощи, тоска и отчаяние.

Воздух со свистом пробивается через суженные бронхи, в которых скопившаяся мокрота и слизь бурлят и клокочут при каждом вдохе.

Я судорожно сделала, полагающиеся в таких случаях уколы, действие которых наступает не сразу, и с ужасом моталась, не зная, что я ещё могу сделать.

Больная слишком часто имела подобные приступы, и успела привыкнуть к ним, зная, что до сих пор они кончались благополучно. Поэтому, хрипя и задыхаясь, она пыталась успокоить меня, видя моё отчаяние от бессилия помочь ей.

Я так и не смогла привыкнуть к приступам бронхиальной астмы, даже работая врачом, каждый раз наблюдая приступ, мне самой не хватает воздуха.

Целый год проработала я в этом отделении, потом получила общежитие, и это дало мне возможность не работать, а только учиться и такая жизнь показалась мне райской.

Вообще, два года, прожитые в Ленинграде, отличались от всей моей прошлой и будущей жизни и вспоминаются, как улыбка судьбы.